– Это было летом, хвала богам, – убирая руку, говорит она и затягивается. – Мы приехали на вокзал с самым необходимым: теплые вещи, документы, что-то из еды. Мне сказали ждать на перроне. Сказали, все произойдет быстро, и я не успею ничего сообразить. Так оно и оказалось. Ты не кричала, Беатрис. Эта штука забрала все твои воспоминания. Переписала твою историю, уничтожила сознание и память о твоем настоящем отце.

– У меня не было отца, – говорю я уверенно, – а ты бросила меня совсем маленькой. Меня нашли с биркой из роддома.

Она раскачивается из стороны в сторону, словно маятник, то вдыхая, то выдыхая дым.

– Конечно, иначе и быть не может. Ты не помнишь этого, потому что медальон отобрал все это…

– Не смешно ли? – грубо отрезаю я. – Обвинять в собственной безответственности какой-то медальон?

Глаза ее наполняются слезами, но я почему-то не чувствую стыда. Мне столько довелось пережить у Марджеров, чтобы теперь она, вот так просто, дождалась моего прощения.

– Знаешь, – вдруг начинает моя мать, – всю свою оставшуюся жизнь я мечтала о встрече с тобой. Сказать тебе, что я люблю тебя и буду любить всегда, даже не смотря на то, что оказалась теперь здесь… Ты – мое все, Беатрис. Ты – то, что осталось от Гелиоса. Все самое лучшее, светлое, теплое. И ты не повинна в его ошибках.

– Он изменил Олимпу.

– Ради нас. Он надеялся, что Кронос сдержит обещание, и полукровки смогут жить свободно.

– А на самом деле, он хотел их уничтожить, – говорю я, глядя в покрасневшие глаза Пэгги. – Ты ведь не дура, почему тогда повелась на это?

Она улыбается мне, и на душе становится вдруг до боли уютно.

– Влюбилась, – просто отвечает мать.

– В этом все твое объяснение?

– Я умерла ради того, чтобы они перестали искать тебя, Беатрис. Посчитали погибшей, оголодавшей, забитой до смерти. Потому что так невовремя влюбилась в единственного бога, которого любить было нельзя.

Мне сказать просто нечего. Я слушаю эту историю и понимаю, что особенно выбора у нее и не было. Или на плаху безответной любви, или смерть, косвенно принесенной родным человеком. Мне не жаль Пэгги, свою мать, ненавистную женщину – я даже не знаю, как называть ее, ведь это лишь дух, воспоминание, навеянное из далекого прошлого.

– Ты родилась здесь, в Атланте. В пять начала рисовать. В семь пошла в школу. В одиннадцать занялась пением. Ты была обычным, добрым и светлым ребенком, Беатрис, – она произносит мое во второй, не менее болезненный раз. – В двенадцать тебя забрали у меня, и твоя жизнь потекла заново. Твои воспоминания из детства – ложь. Тебя не бросали в роддоме, ты не росла в приюте…

– Но мать все-таки оставила меня на перроне, – заканчиваю за нее я. – Закончим это. Мне нужно знать, как найти Чарли.

Она выкидывает окурок в окно и наблюдает за его полетом с болезненным выражением лица. Словно это она летит вниз, боясь разбиться.

– Это случается крайне редко. Раз в тысячу, если не в десятки тысяч лет. Феникс принимает любое живое обличие в ожидании собственной смерти, но лишь однажды он может принести смерть всему человечеству, – голос ее суров и необычайно холоден. – Птица была птицей не всегда, ровно, как и смерть – не всегда была смертью.

Очередная порицательная загадка.

– Что это значит? И как все это относится к Чарли? – не удержавшись, спрашиваю я.

– К Чарли? – она улыбается. – Прямо пропорционально тому, как это относится и к тебе.

Пэгги – милая, хрупкая, но до чертиков жуткая женщина. Это неопределенное поведение пугает меня. Все эти словечки уж больно напоминают историю о том, как мать одного из предавших полукровок сошла с ума. Очень похоже на то, что у женщины, сидевшей передо мной, не все дома.

– Фениксу не взлететь без того, кто опекает его. Единственный верный ему человек, что остается верным до конца. Куда бы не завела его судьба, хранитель отыщет и поможет ему. Восставшему из пепла суждено умереть на глазах у своего хранителя.

Она смотрит на меня так, словно ответ уже разжеван и положен мне в рот, но на деле я ни черта не понимаю.

– Может, поконкретнее?

– Как же, Беатрис. Твой сводный брат – Чарли – стал тебе по-настоящему дорогим, верно? Потому что они переписали твое восприятие. Потому что он был тебе никем, вы познакомились за несколько недель до того, как Фениксу суждено было исчезнуть.

– Это бред. Я знаю Чарли с тех самых пор…

– С тех самых пор, как тебя забрали у меня, – чересчур громко продолжает женщина. – Все твои воспоминания – ложь.

– Да, и как я очутилась здесь, а? Из-за своих ложных воспоминаний? Я рискую остаться среди теней навсегда, только ради того, кто даже братом мне не приходится?

– Да, да, Беатрис, – загорается она еще больше. – Ты движешься в верном направлении, осталось лишь понять: Чарли не твой брат, а ты не скучаешь за ним. Все, что ты чувствуешь, заложено глубже твоих чувств и эмоций. Он – твой якорь, что держит тебя на плаву. Так, как если бы ты была…

– … его хранителем, – звучит третий уже знакомый голос.

Бьянка стоит совсем в проходе кухни. Лицо ее обеспокоено. Кажется, ее «ты поймешь» не работало, и я не замечала, что время мое на исходе.

– Нет, нет, еще немножко, – Пэгги хватает меня за руки, отчего я, в очередной раз, шарахаюсь в сторону.

– У нас нет больше времени.

– Послушай, Беатрис, – женщина с остервенением оборачивает меня к себе, – ты должна быть сильной, ясно? Мойры на стороне первородного, и, когда он восстанет, «огненной птице» суждено погибнуть. Так и должно быть, милая. Не бойся смерти, слышишь? Ты под опекой Апполона. Будь мудрой и смелой, Беатрис. Запомни: Огонь не должен погаснуть.

Напоследок ее сухие, тонкие губы касаются моего лба. В это мгновение по щекам начинают течь слезы. То ли от понимания, что моя мать – настоящая мать – мертва, то ли от мысли, что мне не увидеть ее больше. Слезы все катятся, а она все держит мое лицо в своих хрупких ладошках. Несколько минут спустя она переплетает наши пальцы и шепчет что-то успокаивающее. Что-то нежное, милое, трепетное, что-то, чего я никогда прежде не слышала. Мои воспоминания – ложь. Моя прежняя жизнь – ложь. Так значит и причин ненавидеть эту обязанную, влюбленную женщину у меня нет? Но Бьянка непреклонна. Она аккуратно расцепляет наши пальцы и помогает мне подняться.

Мыслей слишком много. Понимания – ноль. Все, что происходит вокруг, как в тумане. Вот я встала, прошла несколько шагов и едва не споткнулась о кухонный столик. В последний раз оборачиваюсь к маме, чтобы спросить:

– Это он? Он – Феникс?

И ее короткий кивок хуже ржавого ножа, что вспарывает грудную клетку. Мама. Мамочка. В этот момент мне хочется обнять тебя, а не слышать, как тихо скрипнула дверь, как где-то в нашей забытой реальности зазвучал гул знакомого завода. Как ты плачешь, то ли от счастья, то ли от горя, то ли от высвобождения. Теперь ты свободна, но мне от этого никак не легче. Мне не легче и от мысли, что Чарли – мой милый, родной, Чарли – тот самый феникс. Чертова птица, из-за которой всполошился весь Олимп. Которую ищут, которую ненавидят, которую, при нужном раскладе, убьют. Хуже становится только от того, что мои чувства выдуманы, и я не нуждаюсь в нем. Он не мой брат, а я не его сестра.

Слезы все текут по щекам, оставляя солоноватые разводы на губах. В том самом коридоре зябко и одиноко, даже не смотря на то, что совсем рядом стоит Бьянка. Свет ламп отливает серебром в ее глазах. Я разглядываю ее, словно произведение искусства: чуть вздернутый нос, волнистые волосы цвета вороного крыла, тот же шрам, оставшийся на виске коротким зигзагом, те же веснушки, но слишком бледное, будто полупрозрачное лицо. Она красивая. Наверное, так считал и Нико.

– Ты знала его, верно? – спрашиваю я. – Нико вспоминает тебя, по-моему, чаще, чем ему хотелось бы.

Я говорю без обиняков. Если между ними что и было, это осталось в прошлом. Бьянка умерла, он не смог назвать ее имени, но по-прежнему хранит ее в своем сердце. От этой мысли чуть кольнуло в груди, но я не придаю этому значения: слишком много случилось сегодня, чтобы я думала о таких мелочах, как отношения моего наставника с этой девушкой.