Я сгребаю его в охапку. Запоминаю приторный аромат детского шампуня. Чувствую около своего уха его теплое сопение и тихие всхлипы. Никогда прежде он не обнимал меня так сильно, так безысходно. Он догадывается… Ведь я уже приняла решение.

Я уходила из дома прежде, но всегда возвращалась. Как блуждающая кошка, что рано или поздно находит дорогу домой. Но только не теперь. И Чарли знает это.

– Сынок, просыпайся.

Я слышу голос отчима, и мгновенно руки ребенка размыкаются за моей спиной. Он с силой толкает меня в грудь и подбирает упавшие учебники.

– Беги, глупая.

Головокружение. Адреналин. А самое главное – страх. Дикий, всепоглощающий, животный, практически невозможный страх, от которого можно сойти с ума. Тело становится ватным, но уверенные ручонки Чарли выталкивают меня за порог. Резкий хлопок. Щелчок.

С широко распахнутыми глазами я уставилась на закрытую дверь. Слышу чьи-то быстрые приближающиеся шаги. Чей-то удивленный, спокойный голос. Вопросы. А потом крик. Это Чарли.

«Беги, глупая».

И я бегу.

В ушах стучит пульс. Щеки обжигает морозный ветер. А я даже не в состоянии поправить шапку, которую заботливо надел на меня Чарли. Я знаю, что весь гнев отчима теперь обрушится только на него. И это моя вина. Только моя.

Но я не могу оплакать его участи. Слезы пересохли на обветренных щеках. Растрескавшиеся губы дрожат, и я на грани срыва. Только благодаря прохожим, что с недовольными минами толкают меня, словно мяч из стороны в сторону, мгновениями, яркими вспышками, я возвращаюсь в реальность. Оживленный центр города кишит людьми, несмотря на то, что на часах только семь утра.

Мне нужно было успеть на учебу. Да, с утра я, кажется, только об этом и думала, но теперь все потеряло свой смысл. И краски в рюкзаке, и сто долларов в кармане, и незримая, светлая свобода. Дурацкая мечта, которая привела меня к тому, что я потеряла Чарли. Я все еще чувствую его крепкие объятия, но они разжигают меня чувством вины.

Моего лица неожиданно коснулось что-то теплое. В глаза ударяет свет, и я невольно жмурюсь. Когда я снова обретаю зрение, над городом повисает невольная тишина. Я встречаюсь взглядом с теплым, зимним солнцем. В округе вспыхивают мириады звезд. Это вечерний, выпавший снег.

Вроде слов поддержки – надейся, Би.

Неожиданно чья-то рука ложится мне на предплечье, и я вздрагиваю. Нет, всего лишь прохожий. Он смотрит на меня и странно, виновато улыбается.

– Девушка, у вас телефон звонит…

И ко мне возвращается слух. Знакомая мелодия надрывается в сумке. Я спешно благодарю прохожего и тщетно пытаюсь найти мобильный. На меня оборачиваются, меня прожигают недовольными взглядами. Но я, наконец, выуживаю телефон. На экране высвечивается знакомая улыбка. Серые глаза, волнистые светлые волосы.

– Аннабет.

– Не угадала, – вместо спокойного, тихого голоса подруги, я слышу игривый смех. – Би, ты скоро? Мы замерзли, и Энн пошла за кофе. У тебя ни стыда, ни совести.

– Привет, Пер…

– А ты знаешь, как она злится, когда кто-нибудь опаздывает. Я могу прикрыть тебя и сказать, что ты снова застряла в пробке, но её это вряд ли это остановит. – продолжал он, – Мне надоело выслушивать какую классную книгу она купила на днях в «Букмекере».

– Перси Джексон! – на другом конце провода послышался нервный визг Чейз.

– Слышала? У нас с тобой большие проблемы. До связи, – и я снова услышала его заливистый смех.

Я глянула на часы. До конца жизни Персея Джексона оставалось пятнадцать минут. Дольше ему не протянуть.

Я поправляю шапку, откидываю назад взлохмаченные каштановые пряди волос, покрепче цепляюсь за лямки сумки и тяжело вздыхаю. Я буду бороться за тебя, Чарли, и, однажды, я вернусь за тобой. Солнце по-прежнему ластится ко мне: в волосах играют его лучи, на щеках оно оставляет свои мягкие касания. Кажется, оно возрождает во мне счастье. Вернусь за Чарли. Я буду рядом с ним. С самым родным человеком на всем белом свете. Я буду учить его рисовать, а он будет злиться, что у него ничего не выходит. Я буду раз за разом повторять эти тяжкие уроки мучения вместе с ним. Мы будем вместе. Однажды.

Я улыбаюсь. Искренне улыбаюсь своему будущему. Я знаю, что так оно обязательно и будет, ведь так?

Ноги несут меня к метро. Там я обычно встречалась с этими двумя. Не знаю, имеете ли вы представление о том, какого общаться с Джексоном и Чейз. Это два химических элемента, которые несовместимы по факту. По счастливой, и не особо понятной мне случайности, эта парочка продолжали терпеть друг друга.

За полгода нашей дружбы я поняла только одно – это любовь. Когда они были в ссоре, приходилось выслушивать мнение каждой стороны, а потом стараться утешить их обоих. Я была вроде совы. Любимой совы, на самом деле. Впервые в жизни, я нашла людей, которые желали моего присутствия, которые нуждались во мне.

И я благодарна воле случая, что они поступили именно на мой факультет. Знаю, знаю. Джексон не в восторге от архитектуры и дизайна, но эту цену ему пришлось заплатить, чтобы следовать за Аннабет хвостиком.

И если Энн разбавляет вспыльчивый характер, то Джексон… Да кого я обманываю? Я подавляю приступ смеха.

На противоположной стороне улицы я замечаю раскрасневшееся лицо Аннабет. Она чересчур жестикулирует руками, а значит – дело мое плохо. Я вздыхаю и прощаюсь с тишиной. На лице моем по-прежнему играет улыбка.

====== II ======

ЧАСТЬ II

Беатрис

– Мистер Джексон, что вы можете рассказать о барокко? – гнусавый голос преподавателя выводит меня из транса.

Все поля моей тетради по истории архитектуры исчерчены зигзагообразными линиями. Нелегкая судьба тетради каждого художника. Неделя семинара. Неужели это самое ужасное, что может быть в жизни человека? Не знаю, но, кажется, Перси вырубит преподавателя, если он не перестанет заваливать его тупыми вопросами об архитектурных направлениях. То ли дело Аннабет. Она сидела рядом со мной и ухмылялась. Мол, не учил, твои проблемы. Жестоко, но я солидарна с ней – Джексон слишком часто плевал в потолок.

Когда Аннабет встречает мой укоризненный взгляд, она только пожимает плечами. Ладно, Перси Джексон. Твой толстый зад буду спасать я.

– Ну… это архитектурное направление возникло в начале 19… – я отрицательно машу головой и в воздухе рисую римскими число 16. – Двадцатого… Нет, подождите. Тринадцатого? Ах, да. Четырнадцатого столетия.

Я начинаю злиться. От такой жестикуляции у меня сводит мышцы рук. Серьезно, Джексон? Ты настолько туп, чтобы не различать цифры? Именно сейчас мне почему-то кажется, что друг делает это назло Энн. И это раздражает. Он не учит, чтобы досадить ей, а я подставляюсь, чтобы помочь ему. Не логично? В духе Джексона.

– Отлично. – С издевкой говорит мистер Доддерс. – Что-нибудь еще?

Морские глаза умоляюще уставляются на меня. Аннабет по-прежнему молчит, но теперь, подперев лицо ладонью, наблюдает за мной. Ха-ха, как смешно. Я спасаю шкуру твоего ненаглядного, чтобы того не выперли из университета, а ты смеешься надо мной. Я еще вспомню это тебе, Чейз.

Я стараюсь показать Перси, что это направление берет свое начало в эпохе Возрождения. Для этого я замертво падаю на парту, а потом словно «возрождаюсь», принимая обычное положение. Аннабет давится смехом. Глаза друга округляются, и он смотрит на меня так, словно я ненормальная. Я повторяю это телодвижение еще раз, но ему все нипочем.

– В чем дело, мистер Джексон?

– Я забыл, секунду. На языке вертится, – он корчит гримасу недоумения, пытаясь понять, что означает мое странное поведение.

Остальные по-прежнему молчат. Кроме Аннабет, театр одного актера видит только Перси. Ладно, быть изгоем круто. Ты мало кого интересуешь и можешь делать все, что тебе угодно. Но вот Джексону эта привилегия мало помогает. Вот бы Катрин или Джерри подсказали ему, Доддерс ведь глуховат, а они сидят в первом ряду. Но они звезды вуза, а это Перси Джексон, так что расклад явно не в его пользу.