Но это бесполезно. Руки ди Анджело, позабыв о болевом пороге, раз за разом опускаются на купол. Вместо вреда незримой преграде, я замечаю кровь, стекающую по светлому ободу, и вижу, каким бешенством горят глаза Нико. Я продолжаю кричать, что со мной все в порядке, а купол продолжает поглощать любые звуки. Все происходит так быстро, так стремительно, что глаза мельтешат по поверхности купола, и я замечаю, как на Калипсо тут же набрасывается Лео. Он хватает ее за плечи, кричит от ярости, а другие полукровки уже спешат на помощь ди Анджело. Как будто я значима.
–Это мера предосторожности, – хрипит мужчина позади меня.
–Выпустите меня. Немедленно, – членораздельно произношу я.
Он сменил свое положение. Привстал на колени, протягивая ко мне свои окровавленные руки. Я вспоминаю о таких же поврежденных руках Нико и немедленно оборачиваюсь. Его лицо такое же, как и прежде: яростное, ненавидящее, жуткое. По коже бегут мурашки. Не из-за его вида. Из-за той боли, которую причиняет каждый его удар по куполу. Из-за той боли, которую терпит или не замечает сам Нико.
–Чего вы хотите от меня?!
Мужчина, услышав смирение в моем голосе, слабо улыбается. Он умирает. Умирает медленно и мучительно. Отчего-то эта мысль доставляет мне удовольствие.
–Подойди, Беатрис. Всего пару минут твоей жизни дадут тебе ответы на многие твои вопросы, – тихо продолжает он. – Где Чарли? Кто ты на самом деле? И почему стала видеть сквозь Туман только теперь?
Каждый его вопрос попадает в цель: я чувствую, как внутренности от напряжения нестерпимо ноют. Мне нужны ответы. И пусть я не могла довериться умирающему, мне хотелось услышать о Чарли еще хоть слово. Чарли. То самое, ради чего я согласилась принять действительность таковой, какой она является на сегодняшний день. Я готова умирать, сражаться, разрывать зубами чужую плоть – лишь бы Чарли остался жив. Это чувство глубже подсознательных инстинктов.
Я знаю, что Нико кричит, истошно и злобно, когда я шагаю в сторону незнакомца. Знаю, что он считает меня дурой в этот момент. Знаю, что он вряд ли сможет меня простить. Я не попыталась выбраться, не попыталась сражаться, не сделала абсолютно ничего для того, чтобы остаться в живых. А ведь я могу умереть.
Только он вряд ли понимает, насколько сильной была любовь и тоска по Чарли. Потому я, не обернувшись, присаживаюсь на колени перед израненным телом мужчины.
–Что я должна делать?
У него голубые, пронзительные глаза. Я запоминаю это последним, перед тем, как его ладонь опускается на мой лоб.
–Поверить мне.
James Newton Howard – I’m Listening
Hans Zimmer and James Newton Howard – Corynorhinus
Если пустоту можно назвать пустой, то это именно то, что окружает меня. Я слепа. Любой шорох или движение, раздающиеся в округе, заставляют мое тело принять боевую стойку. Так учил Нико. А он не позволит мне вот так просто погибнуть.
Он не хотел бы, чтобы я так погибла.
Вот только пульс еще бьется под кожей, а сердце заунывно колет от страха в груди. Значит, я еще жива.
Ты не умрешь, Беатрис. Я не позволю этому случиться.
Меня встряхивает, словно от удара током. Я пытаюсь разглядеть во тьме пустоты хотя бы намек на собеседника. Пустота остается пустотой. Ничего не изменилось, кроме эха, расползающегося в прежней шероховатой тишине. Единственное, что я успеваю понять: я слышала этот голос прежде.
Ты слышала меня тысячи раз до этого. Я приходил к тебе тогда, когда ты нуждалась в этом. Когда была ослаблена, ранена или больна, Беатрис. Когда отчаивалась. Когда нуждалась в опоре и поддержке.
Голова начинает раскалываться от громкого голоса незнакомца, а уши улавливают в его голосе все тот же булькающий звук. Воображение рисует его лицо и как по нему стекает алая жидкость. Я пячусь назад, углубляясь в ничто.
Может, ты не знала моего имени, но помнила, как обратиться ко мне.
Хриплый голос совсем рядом, над ухом. Он добрый, по отцовски мягкий, пронизывающий добротой до кончиков пальцев.
–Вы… это вы были в моих снах? Вы звали меня?
Иначе я никак не мог связаться с тобой. Они бы заметили. Они бы нашли тебя.
–Кто они? О чем вы говорите? – мой голос словно отталкивается от невидимых стен, возвращаясь ко мне волной вибрации и эха. – Вы обещали, что скажете мне, где мойры держат Чарли!
И я скажу, Беатрис. Непременно скажу. Но сначала ты должна узнать правду. Понять, зачем ты здесь и почему столкнулась с миром полукровок.
–Чарли! Все остальное не имеет значения!
Но его это мало волнует. Хриплый голос его стихает, а в черной пустоте раздается нарастающий шум. Словно совсем рядом взлетно-посадочная полоса, и надо мной вот-вот взлетит самолет. Мне даже приходится закрыть уши руками, чтобы вой не оглушил меня окончательно. Из горла вырывается слабый крик, когда шум достигает своего апогея.
В тот самый момент он вновь начинает свою речь.
Ты знала, что твое имя означает «храбрая»?
Пустота вокруг нас распадается. Мелкими песчинками она осыпается на пол, пропуская свет – яркий, солнечный свет – на свободу. Глаза режет от неожиданной боли, но он тут же исчезает. Как исчезает и неведомый голос незнакомца, ужасный шум, страх или любые другие эмоции.
Я оказываюсь в маленькой комнатке. Мебель здесь обтертая и старая. Затхлый запах гари и теплой выпечки смешивается во что-то знакомое и далекое. Повсюду картины, разбросанные игрушки и детские вещи. С улицы, из крохотного, едва приоткрытого окошка, доносится шумы машин, вой завода. Мне не нужно выглядывать наружу, я уже знаю, что нахожусь в съемной квартире на окраине города.
Вся дешевизна помещения и теплый запах вкусностей заставляют мое сердце сжаться от неимоверной боли и тоски, будто…
…будто я вернулась домой.
Но в какой-то момент вся радость испаряется из этого места. Вся теплота и уют будто выцветают с цветочных обоев, окрашенных в некоторых местах в рыжие полосы ржавчины. Я слышу чей-то слабый всхлип за стеной, а за ним только тишину, что наполнена чужой, неизведанной мне тревогой.
Толкнув дверь рукой, я оказываюсь в крохотной кухоньке. Здесь фурнитура ничуть не лучше – такая же грязная и обшарпанная. Окно выходит на пузатое здание завода, от труб которого взвинчиваются клубы серого дыма. На подоконнике сидит хрупкая, тоненькая женщина, с сигаретой, зажатой между выцветших губ. У нее светлые выгоревшие волосы, ниспадающие каскадом на ее плечи. Руки у нее худые, а пальцы совершенно тонкие. На ее лице играют лучи закатного солнца.
Рядом тикают часы. Совсем близко, где-то над ухом.
Повинуясь немыслимому порыву, я оборачиваюсь. Видеть его таким: одетым в чистую белую рубашку и темные джинсы было немного странно. У него по-прежнему лазурные глаза и слабая, вымученная улыбка. Помимо изменений в одежде, на нем нет еще и ран. Пальцы его нервно выстукивают по столу надрывный ритм. Он нервничал. Как никогда прежде.
–Пэгги, – голос его очень ласковый, практически умоляющий.
–Нет, это просто невозможно, – вторит его голосу женщина.
Кажется, будто она едва не плачет.
–Ты предлагаешь мне уехать? Вот так бросить дом, работу? Бросить ее одну?
Последнее предложение дается ей с трудом. Она нервно затягивается и так же резко выдыхает клубящийся, белесый дым. Ее плечи изредка подрагивают, а голова безвольно опускается на окно.
–Ты должна скрыться. Рано или поздно они найдут тебя, и тогда пощады не жди,– уверенно говорит мужчина, забыв о нежностях. – Пэгги, ради нее, ты должна умереть.
От таких слов у меня в жилах стынет кровь, а вот женщина только усмехается. Горько. Обиженно. Болезненно.
–Тебе не было столько лет. Двенадцать или уже тринадцать, Гелли?
–Ты должна бежать. Не позже сегодняшней ночи, – мужчина встает со своего места у стола, чтобы подойти к женщине вплотную. – Пойми же, нам не скрыться. Только не вместе.
–Потому ты бросил нас?
Такой горькой, практически обозленной обиды в голосе, я не слышала никогда прежде. Ее глаза упрямо уставляются на мужчину, который опускается рядом с ней на подоконник. Он ласково берет ее лицо в свои ладони и смотрит так, как никто и никогда не смотрел на эту женщину.
