– Монстр! Монстр! – смеясь, визжит он. – Что ты сделала с моей сестрой?!

Он вымазывает мою, кажется, любимую футболку. Но и это не важно. Он вырывается, и у меня не так много сил, чтобы сдерживать его сопротивление. Но я знаю главный его недостаток – щекотка. Он боится щекотки. Мои пальцы впиваются в бока мальчишки, и он тут же заливается диким хохотом, извиваясь под моими руками, как змея.

Неожиданно, я останавливаюсь. Отчего меня вдруг посещает страх? Почему мне страшно отпустить его?

С большой неохотой, словно сомневаясь в правильности своих действий, я отрываюсь от него. Смотрю в карие глаза, которые продолжают светиться недоумением и счастьем.

– Что это с тобой такое? – удивляется малыш.

Но прежде, чем ответить что-либо, я замечаю чей-то темный силуэт, приближающийся к нам. Мои ладони впиваются в грязные ладошки мальчишки, заводя его за свою спину.

Темная фигура все ближе, но я даже и не думаю о том, что бежать. Отчего-то я знаю: это не спасет меня. Черный дорогой плащ, что развивается на теплом летнем ветру; жуткая, белая кожа и серое, угрюмое лицо. Он улыбается мне, как-то по особенному вздернув подбородок. Мне кажется, я видела этого мужчину прежде, но я забываю о нем, как только рука мальчишки впивается в мое плечо и он тихо произносит:

– Мне страшно.

Мужчина все ближе, и я, кажется, даже начинаю пятиться. Единственное, на чем я стараюсь сконцентрироваться – это рука моего мальчика, впивающаяся в кожу. Улыбка исчезла с его лица, а губы нервно подрагивали, словно он вот-вот заплачет. Я стараюсь выглядеть решительной, зная, что это придаст уверенности и ему. Но хваленая твердость духа рушиться, словно карточный домик, когда я слышу жалобный голос ребенка:

– Он пришел за нами… Он снова пришел за нами, – он дрожит, мужественно сдерживая слезы, – Бьянка, снова…

В глаза ударяет яркий солнечный свет. Когда я привыкаю к пляшущим белым искрам вокруг себя, ко мне приходит осознание того, что я нахожусь в собственной комнате. В собственной новой комнате. По телу проходится дрожь – самый милый сон превратился в сущий кошмар. Я отпустила мальчишку. Разжала пальцы. Господи, я разжала гребанные пальцы! Мысль о том, что я могла оставить его один на один с фигурой в черном…

Ты не знаешь этого мальчика. Все дело в том, что ты скучаешь по Чарли. Именно. Все дело именно в этом.

Но, нет. Я знала его, я не раз видела эту затасканную футболку, веснушчатые впалые щеки, темно-золотые глаза. Запах. Я тысячи раз до этого вдыхала его. Домашний, теплый, он окутывал безопасностью, которая зимними вечерами грела меня. Вот только… Это было не со мной. Не в моей жизни, а в придуманной мною фантазии, что явилась во сне. Я – приютский отброс. И точка. Даже если Марджеры принимали меня за свою, в их семье я оставалась чужаком, подброшенным за ежемесячную выплату государственными органами опеки.

Неожиданно мое плечо задевает теплый поток воздуха. Значит, декабрь поступился своими правами снежного месяца – наконец, тепло. Я счастливо улыбаюсь и, переворачиваясь на спину, все еще думаю о черноволосом малыше с искренней улыбкой… Наверное, это начало самого непредсказуемого дня во всей моей жизни. Сравнимо это только с тем днем, когда старик Марджер явился на порог нашего приюта. Нет, вряд ли. Даже тогда я не чувствовала себя в таком ступоре, как теперь. Я совершенно забываю о том, что легкие хоть иногда нужно пополнять кислородом.

Черные, странно взъерошенные волосы, ровное дыхание, что теперь щекотало лоб, хмурое выражение лица, бледное, словно выгоревшее лицо. Главное не закричать, Би. Закричишь, и он тебя убьет. Однозначно убьет. Хотя…? Его безмятежное лицо говорит об обратном. Я замечаю линии тонких порезов, шрамов, словно паутинок изрезавших его физиономию. Мне кажется, Нико и сам не в курсе насколько спокойным и добрым он выглядит во сне. Знал бы, наверняка исправил это.

Я подавляю смешок. Этот парень слишком уж серьезен для своих… В самом деле, сколько ему лет? На вид не больше восемнадцати, но с этим его высокомерным поведением… Можно дать все сорок. Я улыбаюсь, глядя на то, как странно блестят его волосы в лучах солнца. Лучи делают его приветливее, милее. Ох, если бы он только об этом узнал, кто-то бы явно получил оплеуху.

Но улыбка как-то уж слишком быстро сползает с моего лица, когда что-то холодное касается моего бедра. Не знаю, насколько красным может быть красный цвет, но вот только мое лицо было явно пунцовее обычного. У него ледяные пальцы, что заставляют покрыться меня от ног до головы мурашками. Господи, какая дурацкая привычка спать в одной футболке, Би! Никогда, слышишь? Никогда больше не смей этого делать!

Неожиданно рука Нико поднимается выше, к тому месту, где футболка едва касалась моей талии. Мое терпение лопнуло за ту единственную секунду, когда странное чувство страха и ужаса переваливает за допустимую черту. Я медленно отодвигаюсь от него, чтобы не разбудить и не оказаться в еще более глупом положении. Хотя куда уж хуже? Я выскальзываю из кровати, стараясь ступать по скрипучему паркету как можно тише. Как хорошо, что я не успела разложить вещи, и впервые в жизни моя лень спасает меня от стыда. Я выхватываю из сумки свои спортивные бриджи и, наконец, с позором покидаю собственную комнату.

Лео Чертов Вальдес бросил меня вместе с Нико в одной постели. Я оторву ему голову, даже не смотря на то, что вчерашний вечер сблизил нас. Вальдес, чертов Вальдес. Я натягиваю бриджи, все еще матерясь про себя. Как жаль, что я не умею делать этого на греческом. Буду надеяться, что он все еще спит и считает, что эта шуточка сойдет ему с рук. Ох, знал бы он, как ошибается. Я уверенно, не боясь шума, ступаю по паркету в сторону гостевой комнаты, в которой, наверняка, постелили Горячему Лео. Я уже чувствую запах его паленой задницы.

Но проходя внутрь, кроме тишины и улыбающихся лиц, глядящих на меня с фотографий, здесь никого нет. Та же неудача ждет меня и в спальне Перси. Кроме опустевших полок его шкафов, шлейфа морского аромата и разбросанных, словно впопыхах, вещей, ничего не говорит об отсутствия хозяина покоев. Мне становится неуютно, будто надо мной неудачно подшутили второй раз за день.

Квартира пустует, будто здесь вчера и не было пьяного столпотворения народа, будто все это приснилось мне в очередном страшном кошмаре. Я боюсь даже представить, что я не знаю ни Аннабет, ни Перси. Но я успокаиваюсь, когда замечаю на прикроватной тумбочке, заваленной книгами и чертежами, рамку с нашей фотографией. Мы в фотокабине. Перси наваливается на нас с Аннабет, по собственнически прижимая нас к себе. Кажется, это был еще сентябрь, и я едва знала этих странных, взбалмошных ребят, которые стали принимать меня такой, какой я есть, даже не догадываясь об этом. И гиперактивность перестала быть моей главной проблемой, словно этот диагноз мы делили на троих.

Я замечаю на полу красный тюбик. Приглядываясь, я понимаю, что это клей-карандаш, которым Перси прикрепил мою вчерашнюю фотографию на стену. Поднимая его с пола и вытягивая наше общее фото из рамки, я несусь обратно в гостиную. Чтобы там ни случилось, они не могли просто так бросить меня. Все, что мне надо – дождаться, когда проснется Нико.

Я замираю у стены, как вкопанная. Мне не хватит недели, чтобы изучить каждое фото, но я все же улыбаюсь, несмотря на странное, колющее чувство ревности. Я нахожу пустое место рядом с огромным, как я поняла, групповым фото всего лагеря, и прикрепляю наше, маленькое, едва заметное на фоне остальных. Я отхожу на пару шагов назад, чтобы убедится, что проделанная работа стоила свеч. Не криво, Би. Впервые в жизни. И тут я замечаю закономерность – каждое фото выглядит, как отдельная пережитая, сохранившаяся или выгоревшая дотла история. На одних по-прежнему улыбающиеся лица моих друзей, на других печальные лица ребят одетые в оранжевые футболки. Они словно скорбят, утыкаясь заплаканными глазами в землю под ногами. Но ни одна фотография не кажется здесь лишней. Это история Аннабет и Перси до встречи со мной, это их жизнь. Лагерь – каким бы он там ни был – стал для них вторым домой, где их принимали, как своих. Возможно, я лишняя в череде этих событий, а возможно…