По красной ковровой дорожке двигалась процессия во главе с Владимиром Львовичем. Его сопровождали помощники, советники, охрана. Отец был в составе свиты. Он поглядывал из-под бровей, на ходу пожимал руки, сверкал алмазной булавкой в галстуке. Максим не сразу понял, что молодой мужчина рядом с отцом — это Игорь. Видимо, чтобы казаться солиднее, парень надел тяжеловатые очки в английском стиле, но все равно выглядел слишком заметным среди блеклых деловитых помощников. Высокий, стройный, в узком костюме, он шел чуть позади отца, шаг в шаг повторяя его движения. Оруженосец при полковнике.

Максим не говорил об этом и никак не показывал, но его отношение к личной жизни отца изменилось за последние месяцы. Причиной был не столько Игорь и все с ним связанное, сколько отвлеченные вопросы, которые Максим начал задавать сам себе. Почему биологическая связь детей и родителей, братьев и сестер считается священной без дополнительных условий, а близость, не скрепленная кровными узами, требует одобрения общества? И отчего нередко случайный, часто бездетный союз мужчины и женщины, который так же легко заключить, как и расторгнуть, по-прежнему овеян неким священным ореолом даже без необязательных религиозных обрядов? Почему право на гражданское партнерство с юридическими последствиями имеет только пара мужчина-женщина? И почему гомосексуализм уже тысячелетия остается все тем же пугалом традиционалистов? Ведь все прочие принципы морали совершенствовались вместе с развитием общества.

Отец с Игорем задержались возле компании долговязого биатлониста, процессия тестя проследовала в ложу. Марьяна переменилась в лице, она словно откусила лимон и еле сдерживалась, чтобы не выплюнуть кислую мякоть.

— Ну, как тебе московский бомонд? — поинтересовался у Максима Юрий Минаевич.

— Честно? Похоже на новую экранизацию «Крестного отца».

— Второе место, — Владлен цыкнул зубом. — По американским опросам «Крестный отец» вечно на втором месте. На первом раньше держался «Гражданин Кейн», а теперь «Тутси».

— Фильм про то, как лицемерная американская сучка испортила жизнь хорошему парню, никогда не получит у них первое место.

Подошла Кристина, взяла Максима под руку. Он понял причину ее тревоги. Дурочке казалось, что он со старшими мужчинами обсуждает высоченных, тощих, размалеванных шалав с едва прикрытыми грудями и задницами. Эта компания чьих-то жен или дочек остановилась неподалеку.

— Завидую твоему отцу, — крякнул Владлен. — В нашем возрасте люди остывают, а он только-только разгорелся.

— Как разгорелся? — поморгала глазами Кристина.

— Тебе, кнопка, знать не обязательно, — приобнял ее Владлен, потрепал по животу. — Когда счастливое событие?

— Не надо считать меня глупой, я все понимаю, — обиделась жена. — Я знаю, что Георгий Максимович живет со своим молодым человеком. Я просто раньше никогда его не видела. Но я считаю, что каждый имеет право на счастье.

— Мне тут внук объяснил, что такое страсть, — засмеялся Юрий Минаевич. — Это когда любят то, что ниже головы.

— А выше головы — это уже брачный венец! — хохотнул Василевский.

Их шутки заставляли Максима в очередной раз ощутить свою чужеродность этому типу крепких зубастых мужчин схожего темперамента. Ему одинаково неприятно было наблюдать и за сворой блюдолизов вокруг тестя, и за чванством чиновных нуворишей, нефтяных гельминтов, как называл их отец. Дети и внуки торгашей и шлюх сами женились на шлюхах, а лакействующие при власти журналисты отмывали от грязи их простыни и капиталы. Максим ощущал к ним нечто вроде сословной брезгливости.

В этом чувстве не было бахвальства, ради которого покупаются дутые титулы и фальшивые предки. В семье хранился альбом с пожухлыми фотокарточками, но имена нарядных дам и бравых офицеров канули в прошлое — прабабка по отцовской линии всю жизнь из страха скрывала свое дворянское происхождение. Аристократия ушла на дно истории вместе со шляпами и веерами, золотыми пуговицами мундиров, с оборотами речи и образом мыслей. Его, Максима, корни уходили в землю не так далеко. Он был наследником промышленной и военной элиты советских времен с ее служебными «Волгами», трехкомнатными дворцами и дачами на шести сотках. С ее чувством собственного достоинства и уважением к труду.

— А не надо рифмовать патриотизм с идиотизмом! — уже спорил с кем-то Василевский. Ему отвечали:

— Так нету другой рифмы!

Слушая Владлена, Максим мысленно соглашался с тем, что демократия в американском изводе — понятие исключительно лицемерное. Политическая власть не должна зависеть от денег спонсоров и беспринципности продажных журналистов. Власть должна опираться на право рода и крови, на ответственность за свою семью, свой полк, свой завод и свою страну. Не было хуже времен в истории, чем те, когда власть падала из рук сенаторов и всадников и катилась под ноги черни.

Он увидел отца рядом с Марьяной, тот коротко и хмуро отвечал на ее реплики; судя по всему, разговор был неприятен обоим. Игорь стоял у витрины с театральными костюмами, делая вид, что разглядывает шитье. Максим решил, что будет правильно подойти и поздороваться, подвел к нему Кристину:

— Вы, кажется, не знакомы? Это Игорь. Это моя жена.

У парня был колючий и настороженный взгляд, но когда Кристина протянула руку и улыбнулась, в его глазах мелькнуло что-то вроде благодарности. Отец подошел пружинящей походкой, вчетвером они направились к ложам. В оркестровой яме разыгрывались музыканты. Максим вспомнил, что собирался подумать о причинах вечного притяжения театра и власти. Эротика и сила, хрупкость и могущество. Он смотрел на тестя, который вошел в царскую ложу, опустился в кресло и тут же утомленно и брезгливо прикрыл глаза.

Власть имела свойство перекраивать внутреннюю суть человека так же, как балет ломает тело. Власть, как и актерство, — не профессия, которую можно переменить, не личный выбор, скорее предназначение. Маска, навсегда приросшая к лицу.

Максим заглянул в программку гала-концерта и узнал, что кроме адажио, фуэте, отрывков и арий будет исполнен хор Прокофьева «Вставайте, люди русские». Кристина встала с места. Она улыбалась, но по ее лицу Максим понял, что ей снова нехорошо. Под звуки увертюры они вышли из зала, за ними в фойе выскочила и жена Юрия Минаевича.

Из туалета Кристина вернулась бледная, с мокрым и жалким личиком — ее снова тошнило.

— Нет-нет, я поеду, а ты оставайся, — лепетала она. — Я же вижу, тебе интересно. Тебе это нужно по работе. Я поеду домой с тетей Галей, она мне поможет.

Галина толкала Максима к дверям:

— Иди, иди! Я все равно эту оперу не воспринимаю, только мучаюсь сижу. Мы на вашем водителе, а тебя муж отвезет.

Так получилось, что из театра Максим поехал с Юрием Минаевичем. Они повернули к Боровицкому холму, и Максим смотрел в окно на заснеженные стены красного кирпича. От них веяло тоской и жутью, кровавым бунтом, казнями, пытками и юродством. Кремленаград, сердце страны. Застенки дворцов, купола монастырских храмов. Тут же и кладбище, и гранитный зиккурат.

Земля здесь была пропитана кровью гуще, крепче и веселее, чем в трехсотлетнем призраке-Петербурге. Над имперской столицей кружили призраки немецких царей, здесь же, в Московии, скалился из-под смоляной бороды опричник, полутатарин-полуславянин. Дикое степное душегубство с присвистом мело поземку по кривым московским переулкам. Спасская башня одета была в леса. Ходили слухи, что там готовят подземные ходы и укрепления для снайперов.

Когда Максим уже выходил из машины, Юрий Минаевич задержал его, снял с плеча пушинку:

— Пока не забыл, хотел тебя предупредить. Подружески, по-отечески. В Питере дело расследуют. О пропавших проститутках. Вроде есть компания, золотая молодежь. Парни вроде тебя. Цепляют плечевых на трассе и везут куда-нибудь в глухое место. А трупы топят или бросают на рельсы. Я знаю, ты-то сам в такое дерьмо не вляпаешься. Но так, на всякий случай… в общем, подумай. Насчет своих друзей. У тебя совсем другие перспективы. Ты как, уже вступил в партию?