И все надписи были сделаны латиницей. То есть, язык-то был украинский, но записанный именно латиницей. С чешскими диакритическими знаками: č, š и ž.

И то, что с языком сделала латиница, было просто невообразимым.

Одни и те же выражения, записанные латинским алфавитом, переносили все из «русского», постсоветского контекста в контекст центрально-европейский. По сравнению с холодной и враждебной российскостью им, выражениям, было намного ближе к теплой и почтенной чешскости. Надпись «Пляшка червоного вина» выглядит совершенно иначе, чем когда записана как «pljaszka červonogo vina»[55].

Потом сюда пришли другие сепаратисты, коллеги Тараса. Когда опьянели, пели «Боже вспомож, Боже охронь»[56]. Я тоже пел, по-польски, а Тарас со своими коллегами — по-украински. Удай с Кусаем поначалу считали, что это «Deutschland, Deutschland uber alles», и именно ее начали петь, но их обложили хуями, так что хлопцы ограничились урчанием, хихиканием словно парочка хомячков из мультика и постоянным повторением «о яааа… о яааа…». Потом мы пели по-немецки, а уже потом — когда все нализались в стельку — бармен вытащил тексты гимна, распечатанные по-чешски, по-словацки, по-венгерски, по-румынски, по-хорватски, по-сербски и по-словенски. А еще даже по-итальянски и по-фриульски[57]. Их мы тоже пели, а чего…

Когда я уже едва-едва стоял на ногах, то заявил — в рамках тоста — что вся этот польско-украинский срач в отношении Львова просто жалок. Ибо мы, два славянских народа — нос картошкой, дерем друг другу чубы за брошенный нам австрияками объедок. Поскольку сами мы такой город построить были неспособны, объяснял я. Ни поляки, ни украинцы.

— Ваше здоровье! — поднял я свой стакашек.

— И это все? — спросил Тарас Кабат. — Весь тост? И за что тут пить, даже если ты и прав?

— За правду, которая нас освободит, — сказал я на это. — До дна!

Сепаратисты переглянулись и выпили.

— Ну и? — спросил Тарас, оттирая губы от томатного сока, потому что аил перцовку с помидором.

— Мы никогда не выстроили бы Львов, — продолжил я, — потому что мы народы сельские. У нас, поляков, имелась еще и шляхта, вот только она, ничего не поделаешь: исторической конкуренции не выдержала. Селяне, переодетые коммунистами, в конце концов с господами справились, — говорил я. Тысячу лет тянулось, пока их не изничтожили до одного. Ну что, господа магнаты, можете уходить. Но вообще-то жаль, поскольку единственная структура, которая в Польше существовала на полном серьезе, это система шляхетских подворий. А сейчас ее уже и нет, и потому все и сыплется.

— К делу, — прокашлял Тарас.

— Это и есть дело, поскольку в этом заключены причины того, почему у нас так никогда и не было приличной урбанистики и архитектуры, — продолжал я, — поскольку ни крестьяне, ни дворяне городов не строят. Шляхтура строила себе маленькие дворцы по итальянской лицензии, а мужики — чего только можно, лишь бы с крышей и стенками. У русских, по крайней мере, имеют свои кремли, луковицы церквей и так далее, а вершинное оригинальное достижение польской архитектуры — это деревянная, пускай и с каменным фундаментом, усадьба. Все остальное, — бухтел я, — это копия. Уж если требовалось строить города, то за нас это делали немцы. А уж если и мы, то мы попросту слизывали. Сначала у итальянцев, потом у захватчиков, а потом — от кого только было можно, лишь бы с запада.

— Ну, точно. Это важно, что с запада, — вмешался Тарас.

— Перед разделами[58], - продолжал я, — во Львове имелся лишь Рынок и окружающие его улочки. И все это было в таком состоянии, что Боже упаси. Нищета плюс пара улиц накрест. Знаешь, сколько лошадей был в состоянии выставить Львов, когда Речь Посполитая в них нуждалась? Цельных двадцать. Я серьезно. Поскольку, будучи народом, способным исключительно копировать, мы нее чувствовали городов, не имели ни малейшего понятия, как ими управлять. А прежде всего — как их содержать.

— Ну, ну, ну… Ну вот, пожалуйста, — усмехнулся Тарас. — Даже не верится, что это говорит поляк, в самокритике вы никогда сильны не были.

— Ты удивишься, — буркнул я, — но в самокритике мы всегда были сильны, вот только никому, кроме нас самих, никогда не хотелось ее слушать. Потому-то весь мир считает нас тупыми простофилями[59].

— Бедняжки, — ответил Тарас. — Но я тебя утешу: мир считает вас пустым местом, поскольку ему на вас попросту насрать. Точно так же, как и на нас. Но, если идти твоим путем, то через мгновение мы доберемся до того, что украинцы вообще ни одного города не построили, и уж наверняка — не Львов.

— Неумолимо дойдем, — согласился я.

— А Кыйив! — чуть ли не крикнул один из сепаратистов. — Цэ було мисто-мрия, вы б такого николы не побудувалы! Трэба було вашему Болэславу його завойовуваты[60]…

— А это было давно и неправда, — ответил к моему изумлению Тарас.

Спали мы у деда с бабкой Тараса. У них имелась квартира в старом доме на Бандеры, ранее — Сапеги. Проснулись мы с диким похмельем, но решили, что сразу и выедем: уж если хардкор, так хардкор. Тарас заявлял, что так уже много и не пил (хотя пил много) и что спокойно может вести машину.

За завтраком — чтобы его приготовить, бабка Тараса смоталась на базар — мы размышляли, а куда поехать. На север? К северу у нас охоты не было. Стояло лето. Опять же, Волынь у всех нас вызывала нехорошие ассоциации[61]. И однозначные. На восток? Можно и на восток, — говорил Тарас, — только не так сразу, поспокойней. На запад, ясен перец, не было смысла. Потому что именно оттуда мы и приехали. На юго-запад, в Закарпатье? Туда сильнее всего тянуло Тараса, но тут запротестовали Удай и Кусай, которым больше всего хотелось на восток, потому что там было «о йаа». Оставался юг, в отношении которого ни у кого особенных претензий не было. Так что, после того, как мы съели творог с редиской и запили черным кофе, все уселись в старую черную волгу Тараса (которая, в этом я был уверен, являлась дополнением его имиджа в стиле cool Eastern European) и выехали в сторону улицы Гвардейской — на выезд по направлению на Тернополь и Черновцы.

Тарас вел машину. Точно так же, как и все остальные на дороге, то есть, чуточку нервно и хамовато. Мы спокойно ехали, слушая странную, атональную музыку, предоставленную Удаем с Кусаем, шмалили беломорины с вкладышем от хулипанков и рассматривали пейзаж, который из заброшенного по вертикали превратился в заброшенный и превратившийся в пустырь по горизонтали, когда Удай, совершенно от нечего делать, спросил у Тараса:

— Ну, и как тебе кислота?

— Какая еще кислота, — глянул я на Тараса испуганно, — нажрался кислоты и за руль сел?

— Спокуха, — ответил тот, не отрывая глаз от дороги. — Тарас выпил с кислотой квас, квас с кислотой разъест Тараса[62]. Раз хардкор, так хардкор, раз уж Fear and Loathing[63], так Fear and Loathing, а разве не так? Пока что не проникся, жду, — прибавил он, отвечая Удаю.

— Э, только без шуточек, — серьезно перетрусил я, глядя на шоссе, по которому трупы автомашин гнали словно на пожар: посредине, сбоку, кто как. — Блин, в Неваде у них была пустая дорога через пустыню, а тут оно ведь…, — но потом заткнулся, видя наполненные презрением взгляды всей троицы, и лишь тяжело вздохнул. — Тарас, — обратился я к водителю, когда мы проезжали мимо аптеки. — Можешь на минуточку остановиться?