Тут пришла очередь очередного пункта программы. Этот пункт звался Тарас Кабат. Тарас был старинным дружком Удая. Познакомились они в Перемышле, где Удай родился, а Тарас какое-то время рос. Но самое главное — у Тараса имелась зарегистрированная на Украине тачка и желание провести кислотный трип «по власнiм краю».
«Своя страна» взята в кавычки специально. Потому что, если рассматривать происхождение Тараса, то дело было весьма непростым.
— Мой отец был львовским поляком, мать: наполовину полькой, наполовину украинкой, — рассказывал Тарас, когда мы встретились в пивной «Под зеленой бутылкой». У него было лицо ужасно породистого волкодава, так что выглядел он как хипстерская вариация восточного европейца в стиле Евгения Гудзя из «Гоголь Борделло»[48]. Он все время сильно гнулся вперед, осознавая собственную стилизацию, поскольку это было весьма естественным. На нем был пиджак из сэконд-хэнда с красной звездой на лацкане и тельняшка в голубую полоску. В ухе у него была цыганская серьга. Лицо поросло щетиной типа «five o'clock shadow», но из этой щетины несколько выбивались усы — они были где-то на миллиметр длиннее бороды. Но только на миллиметр. Эта хитроумная операция — с одной стороны — делали так, что усы были заметными, а с другой — аннулировали эффект селянской небрежности. Темные волосы у него были зачесаны назад, как у Ника Кейва, когда у него еще имелись волосы. Свободные, темно-коричневые отглаженные брюки опадали на тапки без шнурков.
— Когда я был маленький, мы выехали в Польшу. Вроде как поляки. В Перемышль… — рассказывал он.
— В Перемышль, — повторил я за ним, и последующая часть истории по причине того Перемышля блеснула своей очевидностью.
— Да иди ты со своим Перемышлем, — вкрутился Удай, который сам был из Перемышля.
— …и там старики нашли работу, там же я пошел в школу. В один класс с присутствующим здесь, хотя и едва-едва, Удаем. И ты знаешь, — оскалил он свои клыки, потому что клыки у него были, что у волкодава, — мои папики до сих пор надеются, что им удастся сделаться настоящими поляками в польском Перемышле.
— А ты, как я понимаю, уже и не надеешься.
— Нет, — ответил он на это. — Я так часто слышал, что я украинец, что мое место на Украине, среди резателей и убийц, что я все это принял очень близко к сердцу.
— Э-э-эей, лично я тебе ничего такого не говорил, — вмешался Удай.
— Скорее всего, потому, что не понимал, в чем тут дело. Короче, как только мне исполнилось восемнадцать, я вернулся во Львов, — продолжил Тарас. — Тут у меня дед с бабкой со стороны матери. И тут мне, курва, никто не гундосит, будто бы я полячок. Я тут родился. Бабка, вроде как полька, только что у нее за польскость. Только такие идиоты, как мои папики, могли спутать польскость людей, воспитанных при Советах, с польскостью поляков из Польши. Или польские политики. Ведь наша местная, так называемая полония прекрасно знает, что даже если они какими-то там поляками и являются, то это совершенно иной вид поляков, чем поляки из Польши. Если они к Польше и подлизываются, то из циничного расчета, а не по причине, какой-то там, курва, любви к утраченной родине. Карта поляка — это, парень, измеримые выгоды, а не, курва, «поля, расписанные колосьями цветными»[49].
— Впрочем, эти расписные поля теперь в Белоруссии, — заметил я. Тарас усмехнулся.
— А вот мой дед со стороны матери, — сказал он через какое-то время, — стопроцентный украинец, в УПА воевал. Это он, — прибавил он, — настоял на том, чтобы меня Тарасом назвать. По своему отцу.
— Ну, — заметил Удай, — имя у тебя поехавшее. Все равно, как если бы ты Верандой звался[50].
— В УПА воевал, — повторил я. — Так, может, он и в моего деда стрелял.
— Может и стрелял, — пожал плечами волкодав. — А твой — в моего.
— Хорошо, что они не поубивали друг друга.
— Друг друга — нет.
«Своя страна» была взята в кавычки еще по одной причине.
Потому что Тарас — ни в коей степени — не отождествлял себя со всей Украиной.
Тарас был журналистом, работал на влиятельном львовском интернет-сайте occidens.ua[51]. Как указывает само название, сайт был однозначно прозападный. Ну и, поскольку в Украине одно, скорее, вытекает из другого — противовосточный.
Восток моей страны, говорил Тарас, ничем не отличается от России. Российская, или, пускай уже будет: славянская цивилизация, говорил он, это цивилизация, которая превращает людей в чудовищ, а пространство — в срач. Эти недоделанные градища[52], выглядящие словно облезлые кубики, брошенные в грязевое пространство; эти села — как беспорядочное сборище досок. Отсутствие потребности в какой-либо эстетике, эстетика — как фанаберии в этом мире, больном элефантизмом[53] и паршой одновременно.
— Они все одинаковы: так называемые украинцы с востока, русские, белорусы. Вы, поляки, придумали себе, — говорил он, — стереотипы относительно постсоветских народов. Будто русские — это шовинистические задаваки, белорусы — это великое Княжество Литовское, а украинцы — это казаки. На самом же деле никаких различий нет. Одни мы отличаемся от этой серой русской массы, мы, украинцы с Галичины. Если хотите — из Галиции. А они — они все такие же самые. Все это один русский люд. Вы попались в ловушку собственных стереотипов, потому что попросту привыкли к разнообразию. И что каждый — он «какой-то»: немец — такой, итальянец — такой, чех — сякой. А здесь — нет. Постсоветский мир, по сути своей, он словно арабский мир. Все они там совершенно одинаковые. А самое паршивое это то, что все они ужасно тривиальные, циничные и нудные. Всем важна лишь личная выгода. Нет никакого общественного мышления. Потому-то все то и выглядит, как выглядит. Потому что никому не нужно, чтобы выглядело лучше.
— О, курва, — вмешался Кусай. — Men. Ну у тебя и приход!
— А у нас на Галичине, — продолжал свое Тарас, — тут, что ни говори, дело другое. У нас точно так же, как и в остальной части Европы. Нам что-то да нужно, у нас общественные рефлексы. Потому что мы, в Галичине, как народ воспитывались на габсбургском западе, и только лишь после сорок пятого нас забросило к этим серым варварам. То есть, Сталин нас бросил, хуй ему на могилу.
Одним словом: Тарас был западно-украинским сепаратистом. Галицийским. Галичанским. Галичина, считал он, хотя и была самой беднейшей и наиболее презираемой окраиной австро-венгерской империи, все равно представляла собой наиболее цивилизованным регионом, в котором когда-либо проживали украинцы. Наполовину Азия, говорил он, о'кей, может оно и так, но если так — то и наполовину Европа. В историческом плане, утверждал он, украинцы получили, будучи под австрийцами, и конец. Или же под немцами. И нечего плакать и рвать знамена, говорил он. Реальность — она такова, какова есть, и нужно делать выводы. Необходимо оторваться от зараженной российскостью и степью восточной Украины, и развивать здесь, на Галичине, все то, что связывает ее с миром Запада. И присоединиться к этому миру.
«Зеленый графинчик»[54] — пивная, в которой мы сидели, походила на порядочную центрально-европейскую пивную в одном из приятных центрально-европейских городов: в Праге, Кракове, Оломоуце, Братиславе, Будапеште, Новом Саде, Любляне или Загребе.
Над входом в пивную висела кованая вывеска. В средине царил романтичный полумрак. На столиках стояли свечи. На стене, как еще случается в Кракове (но весьма редко в Вене), висел старый император Франц-Иосиф с усами и бакенбардами, как когда-то было сказано, словно у орангутанга. Бармен был почтенным толстяком с благодушным, чешским чувством юмора. Пиво у них было хорошее. Львовское.
