И раз, и два, и три, и четыре:

Зовут его Джеком. Жену — Рут. Родом Джек и Рут из Бостона. Еще недавно, когда они вели жизнь типичных членов американского среднего класса, то обещали себе, что на пенсии поездят по миру. Жена — oooh, Peace Corps worker's blues — мечтала, что станет помогать людям в других странах, о которых до сих пор имели лишь туманное представление.

И когда вышли на пенсию — и так сложилось, что, честное слово, в одном и том же году, то приняли решение: запишутся в Корпус Мира. Oooh, Peace Corps worker's blues.

Жена — как практически каждый в Америке в определенный момент собственной жизни, начала копаться в своем происхождении, любопытствуя, каковы ее европейские корни. Все следы предков были довольно скучными — они вели в Англию, Шотландию, Ирландию, Германию — кроме одного: ведущего в Украину. Oooh, Peace Corps worker's blues.

Контракт подписали на два года. Знали лишь то, что поедут куда-то в Украину. В Корпусе Мира оно всегда так — до конца точно не известно, куда тебя направят. Они мечтали об Одессе, а он — а анкете — написал, что работал в фирме, которая занималась логистикой загрузки судов. Потому хотел бы ехать вместе с женой в город на Черном море. В качестве консультанта или чего-то там. Он объяснит народам востока, как в Америке осуществляют fuckin' логистику загрузки судов. Так что они сидели на чемоданах и ожидали решения по Одессе. Oooh, Peace Corps worker's blues. Но коварная судьба в виде какого-то злорадного чинуши забросила их в Измаил.

— Все, что вы желали, — говорил чиновник. — Украина, море недалеко. Пожалуйста!…

Джек печально глядел мне в глаза, я же поглядывал на его жену, разносящую ноутбук в щепки.

— На два года? — спросил я.

— На два года, — ответил он, и какое-то время мы помолчали, слышно было лишь стук клавиатуры и русское диско.

— И сколько уже отхуярили?

— Две недели.

Oooh, Peace Corps worker's blues.

— Ну и как? — спросил я, закурив. — Как-то уже действовали? Чего-то с морем?

Мужик поглядел на стол, обнаружил лужицу разлитого пива, намочил в ней палец и начал вырисовывать каракули.

— Ну, скажи ему, Джек, — неожиданно отозвалась от ноута жена. — Расскажи.

— Оно т-так-к-к… — послушал Джек. — Пару дней назад… взяли детей из одного класса средней школы, поехали к морю. И убрали там пляж. От бутылок и такого прочего…

— Кондомов, — услышали мы от ноутбука.

— И от кондомов, — послушно подтвердил Джек. — И оно не так, будто бы нам не нравится, — тут же прибавил он оправдывающимся тоном. — Город он такой… милый. Он… спокойный. Здесь мало чего происходит, но это… в нашем возрасте… даже и козырь. Здесь… хмм… тепло. Приятно. И до Одессы недалеко… — рассказывал он, а его жена бухала в несчастный ноутбук так, словно желала его разнести по винтику.

— Это здорово, — сказал я. — А вы не можете возвратиться в Штаты… раньше? Ну, знаете, в крайне невероятном случае, если бы вам перестало это нравиться?

— Не можем, — покачал головой Джек. — Контракт. Но нет, ты слушай, слушай. Здесь по-настоящему неплохо, — быстро начал стрекотать он, накручивая машинку своего американского положительного подхода к проблеме.

Мне даже не нужно было придумывать какого-либо гонзо.

И вот снова мы бухаем.

Человек думает, будто в путешествии у него будут хрен знает какие приключения, но вечно все заканчивается одинаково.

Как-то раз мы с Корваксом уселись в автобус до Каменца Подольского, увидеть кресовые[104] станы и границы, воскресить героическое времечко[105]…

На автовокзал в Каменец мы прибыли помятые и невыспавшиеся. На привокзальной площади, на выкрашенном белой краской бордюре стоял седой мужик; в руках у него была картонка с надписью по-польски «квартиры» и ламинированным листком, на котором было написано следующее: «JA PIERDOLE ZAJEBISTA MEJSCÓWA WBIJAJCIE ZIOMY JEST GIT»[106].

— Это рекомендации. Нам их написали, — сообщил нам хозяин квартиры, назвавшийся Иваном, — наши уважаемые гости из Польши, которые отдыхали здесь какое-то время тому назад. У меня домик с садиком, недорого… хотите?

— Ну, — ответил я, — если такие рекомендации… Идем? — спросил я у Корвакса, а тот спешно кивнул.

Корвакс был фотографом. Вместе с подобными ему дружбанами он шастал по Украине, навьюченный фотографическим оборудованием, словно армейские обозы: объективы с байонетными креплениями и длиной, что твои пушечные стволы; складные штативы, раскладываемые словно антенны полевых радиостанций; а еще бленды, фильтры, надстройки, подстройки, закрутки, накрутки и чего там бывает еще.

После чего они разворачивали всю свою фотографическую лавочку под валящимися хибарами, в грязи — под ногами всяких пьяниц, и щелкали этими своими пушками амбициозные портретные снимки. Они гнулись перед бабушками и сквозь фильтры вылавливали световые рефлексы на их золотых зубах. Они фотографировали раздолбанные «москвичи», играющихся в развалинах домов детей, собак без зубов, лап, глаз, ушей и хвостов. А вместе с тем: заржавевшие автоматы для газированной воды, толстые бочки с хлебным квасом, которым торговали женщины с выкрученными ревматизмом и огрубевшими ногами. Точно такие же ноги были у матерей Корвакса и его коллег, и уж наверняка — бабки, но это не имели никакого значения, поскольку здесь речь шла о так называемом расширенном культурном контексте.

Словом — они занимались тем же, что и я. Из Украины они творили сумасшедший дом на каникулах. Вот только они к этому не признавались.

Уже потом, в Кракове, они показывали те свои снимки знакомым, иногда кое-что удавалось где-то опубликовать; и при этом они говорили, что да, конечно: там, в постсоветии, все настолько ужасно и страшно, но эти несчастные и замечательные люди с Украины, герои востока, делают все возможное, чтобы жить достойно. Иногда устраивали показы снимков в забегаловках, где за деревянными столами усаживались студенты-культурологи. А вместе с ними, как правило, любители востока. Корвакс с коллегами проецировали снимки на экраны на всю стенку: метров шесть на, скажем, четыре с половиной.

Корвакс с коллегами говорили о достоинстве и чести обитателей этого бедного востока, тем временем собравшиеся кучей культурологи рассматривали на фотках детей, играющихся в грязи вместе со свиньями. Корвакс с дружками вещали, что на востоке проживают гордые и мужественные народы, и при этом: «щелк»: ужравшаяся старушка валяется под придорожной часовенкой, задрав ноги, а никакие тебе гордые и мужественные народы. Ведь это же красивые и достойные люди, заявляет Корвакс с коллегами, имеющие замечательные историю и традицию, и «щелк»: пьяный как свинья Вася-тракторист, морда загоревшая, во рту бычок, за ним — валящиеся деревянные совхозные хижины и группка детей-полузомби, ну прям словно с какого-то нацистского пропагандистского плаката.

И весь этот набитый культурологами клуб глядит на Васю, напитывается Васей, а потом, во время дискуссии, которую ведут Корвакс с дружбанами, гундосит о достоинстве Васи, о его истории и традициях. Молодые, хотя и не вскочившие в тренд девицы строчат заметки, цедят дринки за пятнадцать нуль-нуль, а потом так полируют губами и чем там еще палки Корваксу с коллегами, что пыль столбом.

Я, ясен перец, тоже глядел на Васю. И Вася увлекал меня точно так же, как и всех их. Ведь я же ничем от них не отличаюсь, вовсе даже нет. Кровь от крови, кость от кости. И точно так же — как и они — желаю хлеба и зрелищ.

Впрочем, они сами, Корвакс и все остальные фотографы, понимали, что здесь что-то не фурычит, и их мучило нечто, что с большой натяжкой можно было бы назвать внутренним конфликтом. Я же сочувствовал им в их драме.