— Да ты чего, — не поверил я, — вот так запросто стояли посреди парка при полном параде и пели «Полюшко-поле»?

— Ну, стояли, — ответил на это Удай, — и слушающих даже особенно много не было. Пара каких-то дедков с орденами пило водку из кружек. А эти, ну как нищие в парке, поставленные в свои четыре ряда, хуярили «полюшко»…

— Может у них репетиция была… — не слишком уверенно сказал я.

— Хрен его знает, чего у них там было. Ага, и стояли они под Лениным. Господи Иисусе, какой же у них в этом их Киеве Ленин здоровенный! Блин, ты только представь, это же какой должен в Москве быть!…

— Блин, мэн, — прибавлял Кусай, — вот объясни мне, на кой ляд они вообще подписывают Ленина на пьедесталах? Оно ж сразу видно, что Ленин, а тут еще и написано — «Ленин». Причем, кириллицей, то есть, не для туристов, а только для самих себя. Это же точно так, как на каждой овце взять и написать «овца», чтобы кто-нибудь не перепутал и не принял за корову. Так скажи, есть в этом смысл или нет?

Удай с Кусаем считали, что украинская реальность — она исключительно кислотная и триповая[41]. Они были совершенно оторваны от действительности, и в связи с этим слегка придурковатые, но не настолько, чтобы перевозить собственные запасы через границу. Они знали, чем это грозит и не собирались проводить пары или сколько там лет в украинской тюряге. На это они были, как сами объясняли, «слишком впечатлительные».

Их дилерскими контактами были сквоттеры[42], захватившие гробницы на Лычаковском кладбище. Честное слово. Летом местные панки устраивали себе дачи из наиболее запущенных и отдаленных гробниц. Нужно было лишь знать, куда идти. И, вроде как, они выращивали и готовили ганджу где-то на месте.

И вот как-то раз — понятия не имею, что это мне стукнуло — поехал я с Удаем и Кусаем на Украину. На автобусе. Как только мы заехали на границу и появился украинский таможенник в этой своей фуре размерами с автобусную петлю в повятовом городе, эти двое тут же начали веселиться словно дети. Еще немного, и они бы с ним в шлепки начали бы играть. Таможенник глядел на них подозрительно, а они ему в ответ посылали самые сладенькие улыбочки. — С какой целью в Украину? — пролаял тот, а эти ему в ответ, что желают увидеть восточноевропейское пространство в июльском солнце. Потому что как раз стоял июль, и погода стояла превосходная. Таможенник только зубы сцепил и сразу же взял их на карандаш, а при случае — и меня. Нас обнюхал волкодав по борьбе с наркотиками, а пограничники с серьезными минами перетряхивали каждую нашу тряпку. При этом они криво усмехались и что-то упоминали о резиновых перчатках. Лично я кипел от злости, зато Кусай с Удаем веселились как дети и все время говорили «о йяаа».

В конце концов, пограничники поняли, что имеют дело с больными на всю голову и махнули на нас рукой, глянули, правда, на листки назначения (Удай с Кусаем разработали такую методу, что вписывали туда первый пришедший им на ум украинский город; и если город располагался на западе страны, то приписывали адрес: «Бандеры 69», а если на востоке, то: «Ленина 69») и нас отпустили.

Во Львове мы сразу же взяли курс на Лычаков. На трамвае подъехали под самое кладбище, прошли мимо взволнованных польских экскурсий, прошли мимо пана с полопавшимися сосудами на носу-картошке, который как раз декламировал известный стишок о водородной бомбе[43], мы прошли мимо лампадок и венков с бело-красными лентами на могиле Конопницкой[44], прошли мимо моей самой любимой гробницы, на которой Иисус выглядел так, словно брызгал перечным газом прямо в лица детям, которым — в соответствии с рекомендациями — разрешали приходить к нему, и углубились в задние аллейки кладбища.

Мы вскарабкались на кладбищенский склон и вступили на меньшее кладбище, подкладбище, на котором покоились январские повстанцы[45].

Эта часть кладбища заросла по шею мужчины, и из этой буйной зелени торчали одинаковые, металлические кресты. Мы продирались через эти кущари словно Индиана Джонс сквозь джунгли. На самом конце кладбища повстанцев стояло несколько крупных, магнатских гробниц, совершенно отрезанных от мира, с точки зрения габаритов эти гробницы с успехом могли служить дачными домиками.

Они и служили. На ступенях, на июльском солнышке грелось несколько хулипанков[46]. Здесь у них было все — стол, стулья, ящики пива. Воздух был тяжелый от маслянистого, сладковатого запаха марихуаны. Самокрутки из табачных листьев с травкой они курили толстенные, что твои гаванские сигары. Местные обитатели были босиком, без маек, заросшие как обезьяны, с волосами, слепленными грязью в нечто, напоминающее, скорее, полесские колтуны, а не порядочные дреды. Удай с Кусаем бросились к ним словно к братьям. Похлопываниям по спине не было конца. Как оказалось, они привезли для панков подарки: баночки с келецким майонезом, который они вручили хулипанкам, как когда-то отсталым народам вручали кумач и бисер. Хулипанки, как рассказал мне Кусай, просто обожали келецкий майонез с тех пор, как узнали данное изделие после какого-то концерта в Перемышле. Ведь когда-то они, когда головы у них еще были более-менее в порядке, имели собственную панк-рок-группу. А как вы смогли, спросил я, перевезти этот майонез через границу? Нас же перетряхивали, а продовольственные продукты перевозить запрещено. А, — махнул рукой Кусай, — просо я забыл взять к таможенникам сумку с майонезом, которую засунул на багажную полку над креслом, а им как-то не пришло в голову проверять.

Хулипанки лопали этот майонез, словно сладкие сырки — достали откуда-то ложки, и пошло-поехало. Здесь, было видно, гастрофаза или желание пожрать, никогда не проходит. Мы быстренько распили какое-то изготавливаемое хозяевами вино, после чего разговоры перешли на существенные вопросы, то есть, на наше снабжение на дорогу. Нам была нужна ганджа и кислота. С кислотой, — сообщили хулипанки, — может быть небольшая проблема, поскольку у них нечто вроде неурожая — имеются только лишь панорамиксы[47] двойного замачивания. В связи с чем, с ними необходимо быть поострожнее, потому что заход резкий и дергают не по-детски. Такие трипы не для каждого. А что касается ганджи, — тут самый старший в племени хулипанков, некий Борис с одним-единственным здоровенным дредом на голове и бородой, оформленной в фараоновский цилиндр, — обвел круг по могилам январских повстанцев. — А вот, — сказал он. И действительно: чуточку подальше от кущарей, сквозь которые мы продирались, в полном порядке росли кустики марихуаны. Из плантаций тоже торчали повстанческие кресты.

— Что? — был изумлен я, — прямо здесь? На повстанцах?

— Ну, здесь, — ответил мне великий вождь Борис. — А это что, ваши какие-то знакомые?

— Да вроде как да, — ответил я. — Хотя, — прибавил я тут, — лично ни с кем знаком не был.

— Так им тут приятно лежится, — сказал Борис, перекрестился и глубоко поклонился, — под кустиками. Соки, они в землю идут. Так что им весело.

Хулипанки весьма профессионально упаковали нам ганджу в пачки из-под зеленого чая и благословили на дорожку.

Ганджа и вправду была забористая. Сукины дети должны были ее перед сушкой мариновать в чем-то особенном. Только я предпочитал и не знать, в чем конкретно. Маруху мы скуривали в беломоринах. Это те самые папиросы, которые Волк курил в «Ну, погоди!». Выглядели они немного похожими на курево из «Пятого элемента», то самое, с очень длинным фильтром, только здесь вместо фильтра была длинная и пустая картонная трубка. Ее нужно было изогнуть в букву «S», и табак уже не летел в рот. Правда, вонял тот табак, что старые носки. Достаточно было смешать его с ганджей, чтобы он полностью забил ее запах. Таким макаром можно было курить самокрутки на улице и не дрожать, что органы чего-то вынюхают.