Я пошел туда и купил пять бутылок бальзама «Вигор», так как просто нуждался в стабильности. А спида у нас не было.
Бальзам «Вигор» успокоил меня настолько, что я и сам глотнул кислоты. Чес-слово. Гулять, так гулять. Ожидая приходя, я глядел на эту страну, которая напоминала мне Польшу, как никакая другая на свете. Точно так же замечательно отшлифованную природой, но и точно так же засранную деятельностью человека.
— Мне вас даже чуточку жалко. Вас, поляков, — рассуждал Тарас с ганджа-беломориной в зубах. Сейчас он был здорово похож на Волка из «Ну, погоди!». — Где-то в самой глубине ваших польских душ вы, должно быть, ужасно жалеете о том, что немцы вас порядочным образом не германизировали. А сейчас были бы вы счастливыми германцами, и вам и в голову бы не приходило обвинять немцев хоть в чем-то. И действительно, а в чем? А так вам приходится мучиться со своей польскостью.
— Ты и сам поляк, — ответил я. — Как бы там ни было, где-то там…
— «Где-то там, как бы там ни было», — скривился Тарас, видно было, что злость в нем закипала. — Когда я пробовал быть поляком, то твои уважаемые земляки на хую становились, чтобы отвадить меня от этого со всех сторон странного намерения и поясняли, что «не для украинского пса — колбаса», — накручивал себя он. — Так что ты, курва, не пытайся играть теперь в другую сторону. Вы уж решитесь, блин. А то у меня нервов, курва, не хватает, чтобы брать в голову, блин, ваши переменчивые польские настроения… Ты радуйся, что я вообще с тобой по-польски разговариваю…
— О'кей. То есть, если бы мы вас порядочным макаром полонизировали, = сказал я ему, — вы тоже бы, наверняка, ничего против этого не имели бы. Хотя я и не совсем уверен, что в другую сторону оно бы действовало. То есть: были бы мы счастливы, если бы нас украинизировали. И, курва, притормози чуточку. И не надо ехать по средине дороги, а не то нас, блин, всех нахрен поубиваешь.
Удай с Кусаем сидели на заднем сидении. Глаза у них были словно выключенные телевизоры. Они музыку слушали. Должно быть, выблядки, слопали кислоту еще вчера перед сном, а утром еще и добавили. Мой приход еще не наступил, хотя постепенно начинало делаться тепло, и ноги приятно так щекотало.
— Если бы твоих предков украинизировали, то украинскость сейчас была бы столь же очевидна, как польскость, — сказал Тарас и повернулся ко мне. — Кто знает, быть может ты был бы сейчас украинским шовинистом.
— Трюизм[64], - перебил я его, потому что я делался все легче. — Сверни-ка на правую сторону.
— Что, — рассмеялся тот, — украинской милиции боишься? Что нас тут сейчас заметут, посадят в тюрягу, а там: русский хардкор и полный пиздец? Ты, поляк с, о-го-го, запада, как вы сами хотели бы о себе думать, боишься украинской, восточной реальности?
Прозвучало это столь холодно, что все, во всем остальном теплое, настроение Fear and Loathing задрожало в своих основах.
— Нет, курва, — ответил я, хотя, ясное дело, боялся. — Лично я опасаюсь того, что сейчас все наши приключения закончатся на каком-нибудь из придорожных столбов.
— Это ты прав, что опасаешься, — сказал через минутку Тарас, все-таки сворачивая в сторону. — Потому что восток, оно и в сам деле: хардкор и полный пиздец.
— Я не о…
— Потому что для меня, понимаешь, важен некий выбор.
— Выбор? — икнул я, потому что бальзам «Вигор» просился наружу. — Выбор чего?
— Между европейским востоком и западом. Цивилизационный выбор. Ты такой фильм, Wristcutters[65], видел?
— Нет.
— Он про то место, куда попадают самоубийцы. В принципе, там точно так же, как и в нормальном мире, только все хуже. Все раздолбанное и без какой-либо надежды. Люди там не улыбаются. Везде полно запретов. А на небе нет звезд.
— Чистилище, — сказал на это я.
— Именно. Центральная Европа, та, что между Россией и Западом — это чистилище. Запад — это тот нормальный мир, откуда самоубийцы родом. Ну а чистилище — это мы. Никто не улыбается. Все раздолбанное, нет никаких надежд. И полно запретов.
— А где же небо? — спросил я.
Тарас пожал плечами.
— Я знаю, где ад.
Какое-то время мы ехали молча.
— Да не-е, я ебу, старик, — заговорил в этой тишине Удай. Пустые телевизоры, вмонтированные в его глазницы, неожиданно как бы замерцали, — таких крутых поворотов не надо, мэн.
— Ну а почему ты отсюда попросту не уедешь, Тарас? — спросил я.
— Потому что я украинец, а это не самая высоко котируемая на биржах марка. А ведь каждый должен кем-то быть: поляком, немцем, бля, французом. Мне и самому это не нравится, только что тут поделаешь.
Волга так слабо тянула, что какое-то мгновение я был уверен, что мы расхуяримся вдребезги пополам, столкнувшись с белорусским «газом», который мчался нам напротив.
— Так говори, что ты поляк, — ответил я.
Тарас глянул на меня с весельем в глазах.
— Думаешь, это так много меняет?
— Так оно мне, — продолжил я через момент, когда мы протиснулись в щель между капотом «газа» и крылом обгоняемой «лады», все народы до сраки.
— Большая же у тебя срака, — прокомментировал сзади Удай. Тарас с тем же весельем подмигнул отражению Удая в зеркале заднего вида.
— Вчера ты, Лукаш, страдал от того, — говорил Тарас, — что поляки копировали города из Германии и Италии. А на кой ляд было им выдумывать свое, если оно уже было придумано, причем — нормально? Чтобы создать свою, польскую версию? А на кой, прошу прощения, хуй? Что это еще за фетиш, чтобы все было свое?
— Ну, не знаю, ведь у каждого своя специфика, — пожал я плечами. — Ментальность.
— Херня, — Тарас открыл окно и выплюнул докуренную беломорину. — Эта вечная болтовня о народах стирает самое главное задание, стоящее перед государством. Вот на кой ляд нужна, скажем, Польша? Не для того, случаем, чтобы обеспечить полякам хорошую жизнь, а больше и ничего?
— Ну… ведь элементом этой хорошей жизни, — сказал я без особой уверенности, — является осознание того, что что-то было придумано у нас….
— А на кой хрен? — воскликнул Тарас. — Польша желает быть частью запада — и замечательно. Так что здесь не так с принятием западных решений? Разве в Малопольском[66] жалуются на то, что используют решения, родившиеся в Великопольском? Человечество всегда основывалось на том, что перенимало сделанные другими решения. Потому-то, курва, цивилизация и развилась. Можно адаптироваться к местным условиям, но на кой ляд выдумывать собственные? Что это за болезненная манечка мегаломанов? А после того, как были придуманы национальные государства, всем моча стукнула в голову, и теперь каждый стоит на том, что всякий просто обязан выдумать для себя собственную модель всег на свете. Это, блин, уже какое-то интеллектуальное вырождение! Западные общественные решения самые лучшие, и точка. Потому что на западе человечность индивидуума уважают сильнее всего. А человек требует уважения к себе. И такого государства, которое о нем заботится, а не издевается над ним же. Каждый, независимо от культуры. И так оно, курва, таким элементарным и остается.
— Men, — услышали мы сзади голос Удая. — Я уже не врубаюсь, то ли у тебя приход от кислоты не наступил, то ли как раз наступил, но ты в такие фазы заходишь, что я и не ебу.
— Удай, дорогуша, — заметил Тарас, поглядывая в зеркало заднего вида, — ты там соси себе свою кислоту и не вмешивайся, когда взрослые дяди разговаривают.
Тот вырубил телевизоры в своих глазах.
— Может быть то, что ты говоришь, как-то и соответствует нашей культуре, — сказал я. — Но вот уже мусульманам такое поглощение западных решений нравится уже меньше.
— А потому что мусульмане с самого рождения в голову трахнутые, — отрезал Тарас. — Точно так же, как те бедняги из Северной Кореи. Если, к примеру, мусульманкам всю жизнь талдычить, что выступать круглые сутки в футляре для мусульманки — это для нее привилегия, а не недоразвитость, то, в конце концов, они в это поверят. Точно так же, как и северокорейцы верят в то, что когда их Великий Чучхе идет по парку, то птицы ему чирикают Интернационал. Вся эта болтовня об уважении к культурному своеобразию — это бредни! Дай-ка лучше жидкости для поддержания потенции.
