«Не бойся, друг мой, это всего лишь наш старинный обычай… Будет драка-поножовщина, однако при этом без особого кровопролития. Так что, Франсуа, не ссы: никаких убийств».

С этими словами я поднял со стола прибор и дал его французу, с покровительственной интонацией добавив:

«Возьми этот нож и просто прикрывай мне спину, мы влегкую подурачимся, а если даже и заденешь кого-то, то милицию никто не вызовет – ты же иностранец».

Ужас в глазах журналиста был неописуем, но, увы, я не выдержал и прыснул, хотя приобнявший нас в этом момент Скляр своим басом мог навести изжогу и не на столь впечатлительного гостя, как Франсуа.

После этого я рассказал в деталях французскому гостю, что именно случилось. И добавил, что покойный Цой не очень-то привечал Шевчука. Как и многие, к слову.

Собственно, мое недоверие Шевчуку корни давние имеет. На той пресс-конференции справа от меня восседала Натали Минтц. И она рассказывала про первый визит Юрия и его команды в Париж. Из-за того что начало визита выпало на выходные, там случилась какая-то накладка с валютой (в советские времена перед поездкой меняли скромное количество франков, за хранение коих в «мирное время» полагался приговор и срок, между прочим).

Короче, оказались музыканты без средств во Франции. То есть совсем. Французы, щедростью и гостеприимством никогда не отличавшиеся, подкармливали рокеров мороженым и леденцами. Те лизали и сосали. Натали Минтц, рулившая гастролями, предложила Шевчуку пообщаться на эту тему с местными СМИ. По ее словам, тот пришел просто в ужас: умолял не допустить утечки, говорил, что «за границу больше не выпустят никогда». В общем, не самым героическим образом выступил.

Приятель Натали, Жоэль Бастенер любит приводить этот пример при «сравнительном анализе» ДДТ и «Кино». Потому что Цой с товарищами приехал в Париж спустя некоторое время с подачи тех же устроителей.

Самая известная песня Цоя «Хочу перемен!» в оригинале зовется… Changement! поскольку альбом Le Dernier Des Héros издан был во Франции на лейбле Off The Track Records за четыре года до российского релиза.

Но не в этом суть. Группу прямо из аэропорта повезли то ли на репетицию, то ли на прессуху. Сперва в гостиницу, жестко поставил условие Виктор. Натали, уже зная, что советские рокеры панически боятся скандалов, таковым и пригрозила несговорчивым визитерам. На что Цой совершенно хладнокровно заявил: «Разворачиваемся, возвращаемся в аэропорт». Словом, ультиматум «Кино» был организаторами выполнен. И французы были впечатлены принципиальностью лидера группы. Респект и все дела.

Трудно вычислить, кем Цой стал бы, не случись той августовской автокатастрофы четверть века назад. Впрочем, иные вычисляют: кто-то видит его на тусовке с Дмитрием Медведевым в компании БГ, кто-то – в ближнем круге Суркова или оппозиционеров, а кто и в полном забвении.

Зримое пространство вокруг умершего кумира со временем заполняется досужими интерпретациями его значимости и контента, поэтому так важно давать слово тем, кто способен к грамотной аналитике, на основании коей стоит реконструировать несостоявшееся будущее.

Французский дипломат Жоэль Бастенер, бывший свидетелем визитов Шевчука и Цоя во Францию в советский период дружил в 90-е с многими фигурантами андерграунда. В 2011 году он по просьбе моей супруги написал мини-мемуары, которые я считаю нужным здесь процитировать в ее переводе:

«Шли годы, и то, что связало на короткий миг столь непохожих друг на друга людей, то неуловимое нечто, что тлело во мне потом еще лет пять, казалось, окончательно забыто. Совсем недавно я и представить себе не мог, что спустя 20 с лишним лет воспоминания о том времени окажутся такими живыми. Ведь мироощущение, объединившее в далеком 1986 году нескольких пламенных бунтовщиков российского культурного подполья и трех-четырех молодых беспечных французов, вовсе не осознавалось нами знамением новой эпохи. Подобно детям, мы жонглировали подлинными смыслами, не понимая до конца их сути.

И на поверхностный взгляд, та история была лишь локальной версией темы вечного возвращения юношеского протеста. Как поначалу ее и восприняли журналисты крупных европейских и американских изданий. Но после того как в США, Германии, а затем и Франции вышли пластинки (что стало возможным благодаря совокупным усилиям очень разных параллельно работающих людей), удалось наконец поднять в прессе волну, придавшую впоследствии русскому року некое подобие признания за рубежом. Публикации звукозаписей по крайней мере доказали миру факт наличия в СССР дифференцированной контркультуры и социальной среды, заточенной под ее восприятие. А в 1988 году, когда первые послы музыкального подполья получили, наконец, возможность выехать из страны, западные продюсеры, не скрывая любопытства, отправились смотреть их концерты.

У европейской и американской публики зрелище вызвало смешанное чувство – выступавшие на сцене мальчики по большей части ничем не отличались от выходцев из местных спальных районов, к тому же молодые русские очевидным образом не представляли себе реалий “цивилизованного” мира и в то же время ничего нового о мире “отсталом” тоже поведать не могли.

Некоторые исполнители трогали именно своей глубокой старомодностью. Их невероятная несовременность проистекала из самоуверенности, искренности и избыточного пафоса, свойственного, впрочем, всем без исключения артистам. Но в данном случае переизбыток патетики усугублялся российской чрезмерностью, за счет которой гонцы советской рок-культуры выглядели еще более тревожными и подавленными, чем их англосаксонские собратья. К тому же в Европе 80-х возврат к высокой революционности на фоне экономического роста смотрелся высокопарно и фальшиво, ибо отдавал дешевой сентиментальностью, словно прикупленной по случаю на барахолке чувств.

Именно на “торговле слезами” сошлись тогда самые ядовитые американские и французские критики, без труда смешавшие русских музыкантов с пищей воробьев. Должен отметить, что с той поры “отсталость” прорвалась и на нашу сцену, а случилось это, когда лучшие представители западной молодежи подняли на щит наивность 60-х и “незрелость” тех самых русских.

И тем не менее уже тогда волна презрения разбилась о некое подсознательное ощущение чего-то важного, невербализуемого, такого, что входило в явное противоречие с поверхностностью словесных оценок. Разговоры о природе советского режима и месте рок-н-ролла в новой реальности действительно не произвели на западную аудиторию никакого впечатления, равно как и сама музыка, но вот глаза, лица и облик некоторых музыкантов отпечатались в сознании.

Относится это к двум артистам, которые, по иронии судьбы, оба снялись в фильме Рашида Нугманова “Игла”. Я употребил слово “судьба” не случайно, потому что случайностей не бывает, и открытие, сделанное Рашидом, неизбежно было бы сделано кем-нибудь другим. Когда серьезные профессионалы заговорили о Викторе Цое как об актере с огромным потенциалом, никто еще не видел “Иглы”, а те, что авансом отдавали должное Мамонову, понятия не имели о начале съемок фильма “Такси-блюз”.

Особая способность группы “Кино” зачаровывать, уже в полной мере проявившаяся к 1987 году в виде стремительно растущего числа поклонников, неожиданно заработала и на чужой почве. И этот эффект никак нельзя объяснить тем, что на русской сцене того времени не было мальчиков красивее. Столь мощное воздействие на аудиторию не оправдать одной лишь бесспорной привлекательностью Каспаряна или Гурьянова, оно скорее проистекает из магии пластики Цоя. И таится в его грациозности хищной кошки, нереальной легкости движений, исключительной живости и гибкости организма, ауры невинного котенка, играющего с веревочкой. Чтобы удостовериться в этом, достаточно пересмотреть идиллическую сцену из “Иглы”, где Цой, обогнав Смирнову, бредущую вдоль песчаной колеи, затерянной в Аральском море, поднимается по якорной цепи на корабль, а затем стремительно взбирается на мачту. Пластический образ схвачен и отображен всего в нескольких кадрах!