Вообще, Петербург вполне устраивала ситуация, сложившаяся в отношениях с Кокандом к тому моменту. Хан Худояр был вполне лоялен, понимал, что Англия далеко и даже Индия не очень близко, а русские в одном дневном переходе. С Российской империей хан не воевал и даже заключил такой договор о протекторате, который сделал его практически вассалом Петербурга. Покорять Коканд не было смысла. А главное, на это не было денег. В бюджете не хватало средств даже на восстановление Черноморского флота, не то что на подчинение новых земель. Но проблема была в том, что хан Худояр был очень, очень алчным человеком. И потому он вводил все новые и новые налоги, заставлял подданных работать на себя бесплатно, у людей отбирали продовольствие, товары, орудия труда. Известен такой факт: когда три десятка крестьян не пришли рыть ханский арык, потому что убирали свой скудный урожай, их зарыли по шею в землю и оставили в таком положении умирать. Заодно хан решил, что ему можно немного пограбить русских купцов.
В Ташкенте все эти безобразия видели, и Кауфман предупреждал зарвавшегося хана, что добром дело не кончится: «Лучшие люди идут против Вас, и народ неспокоен. Если Вы не перемените образа вашего управления народом и будете неласково обращаться с русскими, то я Вам предсказываю дурной конец»[252].
Хан, как это принято на Востоке, никого не слушал, и в 1875 году началось восстание, к которому присоединился сын Худояра, наследник престола Насреддин. Но во главе заговора стояли трое: Абдуррахман Автобачи, сын одного из прежних регентов хана, его звали Мусульман-кул, мулла Исса-Аулие и брат хана, правитель Маргелана Султан-Мурад-бек. И в принципе в Ташкенте к событиям отнеслись поначалу спокойно — мало ли бунтов видела Азия. Тем более вся Азия знала, что когда-то Худояр казнил Мусульман-кула и у его сына были основания хана не любить. Вмешиваться в эту смуту не собирались. Но восстание приняло религиозную окраску. Потому что исламские богословы, проповедовавшие на стороне восставших, обвинили во всем Россию и русских. Дескать, это их волю выполнял Худояр, творя свои беззакония. А к чему ведут подобные проявления, можно посмотреть на примере хотя бы Украины. Или Сирии. Враг, потому что не тот нос. Потому что москаль, и у него не мова, а язык. Враг, потому что читает намаз не так. Враг, потому что не христианин, мусульманин, еврей. Примитивные схемы работают наиболее эффективно. Когда волнения в Коканде только начались, Михаил Скобелев попросил снова перевести его служить в Туркестанский военный округ. Он был уверен, что войны не избежать. Русский военный историк и военный инженер Алексей Николаевич Маслов, участник Хивинского похода, Русско-турецкой войны 1877–1878 годов и похода на Геок-Тепе, сослуживец генерала Скобелева, в своем труде «Завоевание Ахал-Теке» приводит отрывок из биографии Скобелева, которую тот не успел завершить. А вот как раз события в Коканде генерал описать успел подробно. Позволю себе обширную цитату:
«Лично я, томимый жаждой деятельности, отчаиваясь на скорое начало военных действий, решился предложить генерал-губернатору двинуться в Кашгар, через все ханство Кокандское и представить ему военно-стратегическое описание Ферганы и Кашгара. Генерал-губернатор сначала колебался, но, как часто бывает, неожиданный случай помог нам: на Чаткале, в верховьях реки Ангрена, на самой границе русско-кокандских владений, поднял знамя бунта против хана родной его племянник Абдулкерим-бек. Разбитый ханскими войсками, Абдулкерим бежал в русские пределы, где и был схвачен. Генерал-губернатор, стремясь к сохранению мирных отношений, которые настоятельно требовались от Петербурга, решился выдать Абдулкерим-бека Худояр-хану и воспользоваться этим случаем, чтобы вновь посоветовать хану изменить свое отношение к народу, а также доставить нам возможность изучить ханство Кокандское и доступы в Кашгар через Алайский Тянь-Шань. Посланником к Якуб-хану был назначен я, а посланником к Худояр-хану — покойный статский советник Вейнберг. Генерал-губернатор снабдил нас письмами и богатыми подарками на сумму более 20 000 рублей; посольство до Коканда должно было следовать вместе. Простившись с генерал-губернатором, мы двинулись в путь 10 июля 1875 г., оставив Ташкент во всем блеске его беззаботной, даже роскошной полуазиатской-полуевропейской жизни; войска округа стояли в лагере по садам, состоялось распоряжение о предстоящем отпуске бессрочно отпускных, которых, помнится, в этом году впервые хотели отправить не пешком, а на верблюдах. Словом, ничто не предвещало близость грозы.
В Ходженте присоединился к нашей миссии Абдулкерим-бек и при нем конвой в 22 сибирских казака, и мы торжественно двинулись, везде встречаемые властями и провожаемые с большим почетом.
Абдулкерима везли в арбе, и бедный мальчик грустно смотрел кругом, убежденный, что дядя немедленно прикажет его зарезать. То обстоятельство, что у Вейнберга в кармане было письмо, в котором генерал-губернатор именем Государя требовал помилования Абдулкерима, было ему неизвестно. Въехали в Коканд мы вечером и остановились в доме мирзы Хакима — парваначи (имеется в виду кокандский Посол. — Прим. авт.), который встретил нас крайне радушно и гостеприимно. Правда, кормили сальным азиатским пловом и изюмом, но в шампанском недостатка не было.
Город Коканд произвел на меня волшебное впечатление: дворцы, сады, мечети, богатейший базар, — все это ставит Коканд в ряду лучших азиатских городов. Коканд не уступает Самарканду. Разумеется, аудиенция у хана не могла состояться очень скоро, тому препятствовал азиатский этикет. Принимал он нас, кажется, 17-го числа, окруженный двором более чем в 5000 человек. Все окружающее хана представляло вид азиатской пышности, и только сам повелитель встретил нас скромно, сидя в уголку одной из великолепных арабских зал дворца. Хан сидел даже не на ковре, а на старой истрепанной кошме, одет он был в зеленый халат, на голове громадная белая чалма. Когда мы вошли, Худояр играл четками и, не спуская глаз с Корана, шептал молитву. Как было установлено, мы с Вейнбергом сели, не ожидая приглашения хана, что, видимо, было ему неприятно, засим Вейнберг, передав хану письмо генерал-губернатора, объяснил ему, что мы привели на двор Абдулкерима-бека и что отныне его племянник находится в его руках. Хан молча кивнул головой и приказал ввести Абдулкерим-бека; бледный как смерть, вошел юноша и, не доходя до хана саженей пятнадцать, повалился в ноги и громко стал кричать: «Девлет зарет бу сын!» («О великий государь!»). Хан несколько минут равнодушно на него смотрел и совершенно спокойно при нас отдал приказание отвести его к палачам и казнить на дворе. Этого только и дожидался Вейнберг; спокойно попросил он обождать хана с исполнением приказания, пока не прочтет второе письмо генерал-губернатора. Хан молча прочел письмо, изменился в лице, но тут же с редким самообладанием сказал нам, что просьба его друга для него закон, и приказал отпустить Абдулкерима на все четыре стороны. Во время движения от Ходжента к Коканду мы очень полюбили Абдулкерим-бека, а потому, во избежание случайностей, предложили ему оставаться при посольстве. 17 июля в Коканде все казалось спокойным. Правда, наш домохозяин мирза Хаким казался особенно задумчивым, но, по азиатскому обычаю, он ни слова не проронил при нас о событиях дня.
Вечером 19 июля мирза Хаким наконец решился нам сообщить, что вся восточная часть ханства восстала против правительства, насильно завладела наследником престола, бывшим тогда андижанским беком; что сборищем восставших командует ближайший любимец хана Худояра, Абдуррахман-автобачи, что бек маргиланский и некоторые другие объявили себя также против хана и что в данную минуту около 30 тысяч инсургентов с артиллерией находятся в двух переходах от столицы.
Все продолжавшиеся более и более тревожные слухи из города и с базара заставили меня предложить начальнику миссии поехать на базар и посмотреть, что там делается.
