Суровое, надо сказать, предписание. И тогда, в 19 веке, западная пресса не раз цитировала этот документ как доказательство природной кровожадности русских, вот ведь написано: «предать семьи истреблению». В исследованиях западных историков и по сей день этот приказ трактуется именно так, с широкими обобщениями. При этом обычно забывают упомянуть о военных преступлениях своих соотечественников, например, в Алжире или в той же Индии. И тут все же стоит упомянуть (нисколько никого не оправдывая), что жестокий приказ Кауфмана был и в истории покорения Туркестана, и в истории русской армии случаем особенным, исключительным. Карательная экспедиция — а именно так и называются подобные операции — это все же не стиль русского офицера. И не стану тут вдаваться в рассуждения, прав ли был Кауфман. Каждый, кто пожелает, может найти ему оправдание и объяснение жестокому приказу. Точно так же, как любой желающий найдет, за что его осудить. Все же мое мнение, что генерал-губернатор Туркестана действовал в уже сложившихся обстоятельствах. И он не мог уйти, не умирив кочевников, которые контролировали хана и его окружение. Другой вопрос, насколько был оправдан столь жестокий подход. Генерал Головачев получил в свой отряд 8 рот пехоты, 8 казачьих сотен, 10 орудий и 8 ракетных станков и двинулся в степь, чтобы остановить туркмен, которые собирались откочевать в сторону Аральского моря. Русский отряд шел через туркменские селения, уничтожая постройки, сжигая запасы зерна. Туркмены пытались отбиваться. Журналист Мак-Гахан, участвовавший в рейде, писал о нем:
«…Мы несемся далее по пустыне подобно урагану.
Я останавливаюсь на минуту, чтоб оглядеться кругом. Вот Туркмен лежит в песке, с головой, пробитою пулей; немного дальше казак свалился на землю с ужасною сабельною раной на лице; там две женщины с тремя или четырьмя детьми, сидят на песке, жалобно плача и рыдая и моля о пощаде; я кричу им на скаку: “Аман, аман”, мир, мир, чтобы рассеять их страх. Еще дальше целая куча арб и телег, ковров и одеял, перемешанных с мешками, наполненными зерном, огромными узлами и вьюками, кухонною посудой и всяким домашним добром.
Сначала я был поражен множеством Туркмен, лежащих недвижно на земле. Я не могу удержаться от мысли, что если все это убитые, то нет на свете более метких стрелков, чем казаки. Однако же немного спустя тайна разъясняется, я замечаю, как один из убитых, по-видимому, Туркмен осторожно приподнимает голову и тотчас же снова принимает прежнее неподвижное положение. Многие из них только притворились мертвыми, и счастье для них, что казаки не открыли обмана.
Несколько сажень далее четыре казака окружили Туркмена. Удар за ударом падают на его голову. Он валится ничком в воду со страшною раной на шее, и казаки скачут прочь. Минуту спустя встречаю я женщину, сидящую у воды, тихо плачущую над мертвым телом мужа. Вдруг моя лошадь делает скачок, от которого я едва не вылетел из седла; слух мой поражен резким, пронзительным, порывистым треском; оглядываюсь и вижу — огненная полоса пронеслась по небу и рассыпалась среди неприятелей. Это не более как ракета, но за ней следует другая, еще и еще, и смешиваясь с воплем женщин и детей, топотом казацких лошадей, блеянием овец и коз, ревом животных, которые дико мечутся по равнине, все это представляет целый ад ужасов».
Да, войскам был дан устный приказ женщин и детей не трогать. Но несколько сотен мирных туркмен утонули в озере. Кауфман, вероятно, сам не ожидал, во что превратится его замысел. Он хоть и написал жестокое распоряжение, но, судя по приказу не трогать женщин и детей, не намеревался покровительствовать бойне. И он отправил Головачеву новое предписание: «Если жители не будут уходить с мест своего жительства, а займутся сбором контрибуции, Ваше Превосходительство, приостановитесь их разорять, а будете наблюдать за тем, что делается в их среде…» Там же он написал, что не надо сжигать все подряд запасы зерна.
15 июля туркмены-иомуды вместе с родами гокленов, чаудоров, имралов напали на русский лагерь. Их было около 10 тысяч человек. Атаку удалось отбить, хотя и не сразу. В какой-то момент туркмены стали теснить русских. Но ситуацию спасли две роты стрелков под командованием капитанов Батмана и Рейнау, оба шведы по национальности, воспитывавшиеся в финляндском кадетском корпусе. В походе, в отличие от большинства офицеров, они жили в палатках с солдатами, ели из общего котла. Именно их подразделения оказались наиболее сплоченными и боеготовыми. Потому они смогли четко наладить оборону и стрельбу залпами. Из книги Мак-Гахана:
«…Я очутился на краю фронта и между мной и неприятелем нет ничего. Туркмены надвигаются с запада, где все погружено в глубокую темноту, но я могу различить на расстоянии, может быть, сажень в двадцать темную, нестройную массу всадников, несущихся в галоп. Они визжат, как бесы, и при свете выстрелов я могу видеть их свирепые, темные лица и блеск обнаженных сабель. Мне не нужно много времени, чтобы понять, что я не могу здесь оставаться; быстро повернув лошадь, я бросаюсь прочь, разрядив прежде по толпе свой револьвер. Почти в ту же минуту рота пехоты подходит с левой стороны.
Они подходят беглым шагом, и движение их несколько напоминает движение заброшенного аркана. Офицер выстраивает их в боевую линию. Я поспешно шпорю лошадь и, становясь позади их, чувствую себя на минуту бесконечно счастливым. Они выстраиваются, левая нога впереди, ружья наготове; через минуту раздается команда: “пли!” и воздух с шумом и свистом пронизывает туча летящих пуль».
Русские войска после этого пошли дальше, снова выжигая и уничтожая посадки селения, запасы зерна. И всюду стычки с туркменами, после которых рыдающие женщины с детьми идут собирать на поле боя тела своих погибших мужей. Это была жестокая, безжалостная война. Но важно, как, например, все тот же Мак-Гахан оценивал действия русских.
«Я должен сказать однако, что случаи насилия против женщин были крайне редки; и хотя Русские сражались здесь с варварами, которые совершали всевозможные жестокости над пленными, что в значительной мере могло бы извинить жестокость со стороны солдат, тем не менее поведение их было бесконечно лучше, нежели поведение других европейских войск в европейских войнах».
Не верить американскому журналисту оснований нет. Он не приукрашивал то, что видел, и кроме того, он ведь был свидетелем действий европейских армий. Видел, например, с какой жестокостью французы подавили Парижскую коммуну. Да и по мнению русского офицера и военного историка Михаила Терентьева, «как бы то ни было, а слепые исполнители воли начальства, несчастные казаки, вероятно, предпочли бы штурмовать самый ад, чем крошить бабье и детвору». И это при том, что Терентьев откровенно не одобрял жестокий рейд по иомудским землям и в отличие от многих современников не искал оправданий ему, не пытался объяснить, что, дескать, исполнители не так поняли Кауфмана. Терентьев полагал, что «приказание истреблять иомудов поголовно было действительно отдано». А вообще, в Европе и США о действиях Кауфмана против иомудов стало известно от американского посла Юджина Скайлера, который путешествовал в это время по Средней Азии и которому случайно в руки попал приказ генерала. Он написал об этом в книге «Путешествие по Туркестану», оригинальное название «Turkistan by Eugene Schuyler».
По мнению Терентьева, карательная акция была совершена для того, чтобы лишить хана силовой поддержки, ведь туркмены были самой боеспособной частью хивинского войска, хотя и не дисциплинированной. Они были этакими преторианцами и янычарами хана. Кроме того, был уж очень велик соблазн раз и навсегда показать потенциальным бунтовщикам в Азии, какой может быть ответ. И заодно покарать туркмен за прошлые набеги на русские села. И вообще, вероятно, многие офицеры для себя нашли внутреннее оправдание: туркмены работорговцы, крайне жестокие люди, а женщины и дети, даже если и не грабят сами, то ведь живут тем, что украли отцы. Значит, все тогда было сделано правильно. Именно такая точка зрения была изложена Гродековым:
