13 мая 1873 года оренбургский и мангышлакский отряды соединились, выйдя из пустыни к Амударье. Вот как описывает эту встречу Алиханов-Аварский:

«Переодевшись в мундиры, мы направились к бивуачным огням. Оренбуржцы еще не спали и их лагерный шум как бы возрастал по мере нашего приближения. Казаки наши затянули хором громкую песню, и с этим шумом мы вступили в странный, по-видимому, лагерь, в котором не было ни одной палатки: это был целый, своеобразный город темных войлочных кибиток, из которых мгновенно высыпал весь народ на необычайное для него зрелище. Несметные, казалось, полчища верблюдов наполняли все пространство между кибитками и ярко пылавшими кострами и всполошились от диких звуков нашей зурны…

Через минуту мы были в обширной, белой кибитке, в которой могли бы свободно уместиться, по крайней мере, сорок человек; складные кровать, стол и несколько табуретов составляли ее убранство. При нашем входе из-за стола приподнялся маленького роста, одетый в серое пальто, плотный и бодрый старик, с быстрыми живыми глазами и с закрученными кверху седыми усами, генерал-лейтенант Веревкин… Наш добрый Л. казался сильно взволнованным: для него наступила торжественная минута блистательного исполнения поставленной ему задачи — соединения с Оренбуржцами. Он подошел к генералу, прерывающимся голосом отрапортовал о благополучном прибытии и затем представил нас. Генерал пожал всем руки и пригласил сесть…

— Ну, как вы прошли, полковник? — начал генерал.

— Благополучно, ваше превосходительство, и все господа офицеры… весьма усердно…

— Словом, благополучно?

— Благополучно, ваше превосходительство.

— И отлично-с!.. Что и нужно было…»

На подступах к Хиве и отряд Кауфмана, и объединенный отряд под командованием Веревкина хивинцы неоднократно атаковали. Напротив переправы через Амударью было построено укрепление и установлена хивинская артиллерия. Но уровень подготовки бойцов был настолько низкий, что обстрелы не наносили русским отрядам никакого урона. По приказу Кауфмана в ближайшие поселения были разосланы прокламации, где говорилось, что ярым-падишах идет войной, только чтобы наказать хивинского хана. Всем жителям гарантировалась безопасность. И надо сказать, что любые попытки совершить мародерство или расправу над мирным населением строго пресекались. После того как отряду Веревкина сдался городок Мангит, там случились погромы, устроенные казаками и солдатами. Офицеры наводили порядок самыми жесткими методами. Просто стреляли мародеров и погромщиков на месте.

«Был в Мангите, между прочим, и такой случай: проезжают по главной городской улице два офицера в сопровождении конно-иррегулярца. В стороне от них перебегает через переулок и, сильно шатаясь, кидается в ближайший двор высокий старик с обнаженною головой, на которой явственно видны два удара шашки и с которой струится кровь на его лицо и широкую седую бороду; за ним гонится пьяный казак в белой фуражке с окровавленною шашкой в руке… Офицеров покоробило. Один из них бросается в переулок и загораживает казаку дорогу.

— Что ты делаешь, мерзавец?!.. Как тебе не стыдно трогать безоружного!

— А они, ваше благородие, нешто мало били наших?

— Вон, негодяй!.. Иначе я тебе как собаке разможжу череп.

— Чаво?… череп?… А шашка для чего?..

Офицер выхватил револьвер и уложил казака на месте…»

18 мая туркестанские части Кауфмана стали переправляться на левый берег Амударьи. За пять дней переправа отряда была завершена, хивинская армия почти не пыталась атаковать. Участники похода были поражены увиденным. Богатые сады, поля и огороды, густые виноградники, широкие арыки. Это так было не похоже на типичную Среднюю Азию, к которой они привыкли. Из воспоминаний русского офицера:

«Все участвовавшие в рекогносцировке были поражены, войдя в район садов, созданных богатыми результатами трудов человеческих рук, и после продолжительного скитания по степям всем казалось, что они переступили границы рая. Поля были возделаны с такой тщательностью и чистотой, которые не случалось видеть в других частях Средней Азии. Все здесь показывало трудолюбие и порядок. Существует мнение, что все, сделанное в ханстве, составляет исключительно результат тяжелых трудовых дней 40 тысяч персидских рабов, освобожденных от ига рабства с приходом нашим в Хиву. Это мнение не вполне верно. Конечно, 40 тысяч человек рабочей силы было большим подспорьем в экономическом быте хивинского населения; тем не менее хивинцы и сами по себе, а особенно узбеки, оседлое население, чрезвычайно трудолюбивы и с замечательной тщательностью и старанием занимаются обработкой своих земель. Прекрасно возделанные поля и пашни узбеков, напоминающие поля Северной Италии, составляют плод и результат усиленных трудов и работы непосредственно самих узбеков»[235].

Константин Кауфман еще раз издал приказ, категорически запрещающий любые акты мародерства, и распорядился, чтобы офицеры пресекали любые подобные проявления:

«Я строго воспрещаю обижать мирное население и брать у него что-либо бесплатно и произвольно. Я вполне уверен и рассчитываю, что собственно войска мне никогда не придется укорить в нарушении принятого мной по отношению к мирному населению права, которое я объявил жителям Хивинского ханства в моей прокламации к ним»[236].

Военный корреспондент американской газеты «Нью-Йорк Геральд» Януарий Мак-Гахан, участвовавший в походе, догнал отряд Кауфмана 17 мая, потом писал: «Да, говоря правду, я и сам удивлен был сдержанностью русских и строгой законностью, руководившей всеми их действиями».

В 20-х числах мая Кауфман установил связь с начальниками оренбургского и кавказского отрядов. Вышел на контакт и хивинский хан. Он присылал послов, которые сначала требовали, чтобы русские убрались из пределов ханства, потом грозил разгромом русским отрядам, потом начал признаваться в любви и дружбе. Но это было уже, когда отряды подошли к стенам Хивы. В последнем письме хан сообщал, что просит три-четыре дня подождать, на город не наступать, потому что он готовит для русских роскошное угощение и «развлекательную программу». По этому поводу офицеры отряда много и остроумно шутили. Между генералами, конечно, шло негласное соревнование — кто первым возьмет Хиву. Кауфман полагал, что это его трофей, остальные считали, что и сами могут доложить императору о победе.

Утром 28 мая без разведки и подготовки войска Веревкина двинулись на штурм и были встречены плотным огнем. Русским пришлось отступить, брошенные на месте тела погибших были хивинцами изуродованы до неузнаваемости. Веревкин был ранен в лицо и сдал командование своему начальнику штаба полковнику Саранчеву. 29 мая между Кауфманом и хивинскими властями были оговорены условия капитуляции. Но с таким поворотом событий был не готов согласиться молодой офицер Михаил Скобелев, он не хотел слышать ни о каком перемирии, он пробил брешь в стене крепости и с двумя ротами двинулся к ханскому дворцу. Веревкин пригрозил ему расстрелом, тот ответил: «Идти назад страшно, стоять на месте — опасно, остается взять ханский дворец». Он его и взял. Кауфман не стал наказывать Скобелева, но и хвалить тоже. Хан Мухаммед Рахим к этому времени бежал из города к кочевым туркменам иомудам. На следующий день русские отряды торжественным маршем вошли в Хиву.

«…Генерал Кауфман вступил в Хиву весьма торжественно. Колонна, предназначенная для этого, состояла из частей всех трех отрядов (9 рот, 7 сотен и 8 орудий) и двинулась с музыкой Апшеронцев и с развернутыми знаменами. В огромной свите генерала, простиравшейся до 300 всадников, следовали Великий Князь Николай Константинович, герцог Лейхтенбергский Евгений Максимилианович, генералы Головачев, Троцкий, Пистолькорс и Бордовский, посланник при Японском дворе Струве, медицинский инспектор Суворов, американский корреспондент Мак-Гахан, уполномоченные “Красного Креста”, множество адъютантов и чиновников, офицеры всех родов оружия, представители Бухарского эмира и Коканского хана с своими свитами, депутация Хивы с молодым Атаджаном во главе и наконец казаки конвойной сотни и масса всяких переводчиков и джигитов в своих разнохарактерных, ярких костюмах. В сопровождении этой блестящей массы всадников, в которой развевались цветные значки разных отрядных и других начальников, генерал Кауфман вступил в Хазараспские ворота…»[237].