«Наша дипломатия, да и все правительство поддались угрозам и беснованию Англии; выяснилось же главное — полное непонимание положения России в Средней Азии… Да, это бюрократическое невежество наше поразительно. Само беснование Англии должно было не пугать наше правительство, а радовать его.
Если наше движение в Азии приводит англичан в такое неистовство, то, значит, оно верно попало в цель, для кого-то опасную, следовательно, непременно полезную нам. Ведь несомненно, что Англия — враг России и нигде не уязвима, кроме как в Азии. Это узда, которой мы всегда можем сдерживать Англию, готовую нам всюду вредить, что уже и показала она в Крымскую кампанию»[225].
Самарканд, разумеется, остался под контролем России. Хан подписал мирный договор, а Константин Петрович фон Кауфман был награжден орденом Святого Георгия 3-й степени. В Николаевском инженерном училище, выпускником которого он был, по распоряжению императора установили мраморную доску с надписью: «Самарканд, 1868» и именем героя Туркестана.
Той же осенью в Бухаре случился мятеж под предводительством сына эмира. Он обратился за помощью ко вчерашним врагам, и по распоряжению Кауфмана начальник Зеравшанского округа генерал Абрамов с небольшим отрядом разбил мятежников под городом Карши, сын эмира бежал в Кабул, а потом в Кашгар.
Эмир, правда, поначалу пытался вести политику как прежде, сам хотел напрямую, минуя Кауфмана, строить отношения с Петербургом, с Турцией и англичанами. Все завершилось в августе 1870 года. Тогда по просьбе эмира русский отряд совершил экспедицию против полунезависимых шахрисабзских беков и занял крепости Шаар и Китаб. После этого эмиру предложили прислать своего представителя, чтобы тот управлял Шахрисабзским оазисом. Это был щедрый жест, и эмир его понял и оценил. Он наконец осознал, что теперь судьба его зависит целиком и исключительно от русских. И только при их поддержке он может сохранить свою власть.
Покорение земель Средней Азии и подписание договоров с Бухарой и Кокандом русские промышленные и финансовые круги восприняли положительно. Было понятно, что на государство легла дополнительная нагрузка, но бизнес видел для себя только новые возможности. Журнал «Русский вестник» писал, что эти завоевания «возбуждают все больший и больший интерес», что перспективы развития отечественной промышленности и торговли определяются тем, «в какой мере мы сумеем приурочить к себе обширные и многолюдные рынки, непосредственно прилегающие ко вновь завоеванным землям».
Либеральный журнал «Вестник Европы» соглашался: «Нам предоставляется новое обширное поле для деятельности, громадный рынок для сбыта изделий Восточной России, несмотря на английскую конкуренцию». В статье говорилось, что правительство недостаточно поддерживает русскую торговлю, которая «должна прокладывать себе путь сама», тогда как торговля британская пользуется широким содействием своего правительства. Русская промышленно-финансовая прослойка, разделяющая западные либеральные ценности, видела перед собой идеальный, с точки зрения бизнеса, пример: англичане и Ост-Индская компания в Индии. Именно так, по мнению отечественного бизнеса 19 века, должна была вести себя и Россия в Азии. Потому что главная задача бизнеса — извлечение максимальной прибыли, и в этом смысле английская модель была выстроена четко. Русские бизнесмены желали быть похожими на англичан, и, кстати, именно вот это желание превратить свою Родину в «нормальную страну» и стало причиной того, что олигархат поддержал Февральскую революцию 1917 года. Россия для отечественного бизнеса и либеральных политиков никогда не была самодостаточной, уникальной. Ее все время нужно было, оказывается, перестраивать и улучшать по западным образцам, не спрашивая, нужно ли ей это. Эту мысль прекрасно выразил русский философ Иван Ильин, когда рассуждал о стремлении некоторых русских превратить свою страну в нечто подобное западному миру. Ильин рассуждал, впрочем, о политике, но ведь политика от экономики почти неотделима.
«Люди, воображающие, что политический строй есть нечто отвлеченно выдумываемое и произвольно изменяемое, что его можно по усмотрению заимствовать или брать “с чужого плеча”, что его стоит только “ввести” и все пойдет как по писанному, обнаруживают сущую политическую слепоту. Они напоминают ту сумасшедшую старушку, которая, живя на курорте, расспрашивала всех подряд, кто чем лечится, и все восклицала: “Вам — это — помогает?! Может быть, и мне — это — попробовать?!” Ответ ей мог быть один: “Да, мне — это — помогает, но вас это может погубить!” … Ни в медицине, ни в политике — нет всеисцеляющих средств и лекарств.
Так, например, и перед революцией, и в эмиграции были наивные русские люди, которые непременно требовали для России “английской конституционной монархии”… Что же, если они могут превратить Россию в небольшой остров, с морским климатом и всемирным мореплаванием, с тысячелетним прошлым Великобритании, с английским характером, правосознанием, укладом чувства и воли, с английским темпераментом и уровнем образования — то их политическое требование станет осмысленным. А если они не могут произвести такое превращение, — тогда к чему беспочвенные мечты и праздные разговоры?!..»[226].
Российская промышленная и банковская элиты об Азии рассуждали примерно в этом ключе: чем мы хуже англичан, раз у них получилось выпотрошить Индию, то мы можем сделать то же с Азией. Впрочем, у правительства был несколько иной взгляд на ситуацию. Расширение скорее выглядело обузой для страны. И никаких выгод от Азии никто не ждал. Лишь «силовики», военный блок, по большей части не любившие Англию, были уверены, что движение в Азию нужно по причинам геополитическим (хотя такого термина никто в те годы еще не знал), хотя они же считали, что эта экспансия принесет определенную выгоду, при том, что придется тратиться на инфраструктуру. И когда «Вестник Европы» призывал активно разрабатывать азиатские месторождения, развивать промышленность и не увлекаться только управленческими задачами, а превратить русское присутствие в экономическое, придать русской политике в этом регионе «характер экономический, промышленный, торговый», то это не сильно расходилось с тем, как видел свои задачи Кауфман.
Потому что через три года после подписания мира с Бухарой Константин Петрович заявил, что «в настоящее время русские товары на бухарских рынках преобладают и смело могут конкурировать с немногими английскими произведениями, встречающимися на рынках Бухары». Это было весной 1872 года. Но именно в это же время Бухару посетил русский «торговый агент», а в действительности разведчик, дипломат, востоковед, Николай Федорович Петровский. Он писал в своем докладе:
«В настоящее время можно с уверенностью сказать, что торговля русским товаром имеет здесь первостепенное место.
На мой взгляд, русского бумажного товара по крайней мере раз в шесть более английского. Я видел на базаре этикетки фабрик Соколова, Богомазова, Сучкова, Истомина, Муравьева, Корнилова, Шереметьева, Мануилова, Сидорова, Морозова, Урусова, Баранова, Зубкова, Борисова, Миндовского, Фокина и Зизина. Затем идут сукно фабрик Осипова, Ремезова и Туляева, плис, парча и бархат, кожи кунгурская и уфимская, юфть, пряжа (ярославская и Лодера), прутовое, полосатое и листовое железо, чугунные котлы, медь, латунь, олово, свинец, меха, медные и железные изделия, фаянсовая посуда, сахар, леденец (преимущественно Кокина), сахарный песок, квасцы (идут больше Ушковские), купорос (синий), нашатырь, сандал (идет тертый), фуксин (первый сорт; второй и третий не идут), стеариновые свечи, писчая бумага, ртуть, мишура, бисер, краски, сундуки и всякая мелочь»[227].
Но при этом Петровский смотрел на ситуацию в Бухаре совсем не оптимистично и делал выводы из своей поездки довольно неприглядные. Он считал, что Россия может потерять рынок Азии, если не начнет предпринимать хоть какие-то действия на серьезном, государственном, уровне. Не уровне частных инвестиций, а именно государственном. Он полагал, что необходима четкая программа действий, потому что политическое присутствие в регионе обеспечивается в том числе и через экономику.
