Въехав в городские ворота, командующий войсками должен был остановиться, пока саперы разбирали бруствер, сооруженный ими в воротах цитадели из огромных мешков с землею.
Несмотря на развалины кругом, пост у ворот имел довольно внушительный вид: высокая баррикада с амбразурой, чрез которую зловеще выглядывала пушка, две башни по бокам, стрелки между зубцами… Зато перед воротами все свидетельствовало об отчаянной схватке: совершенно разрушенные дома, обгоревшие трупы, обглоданные собаками и кошками, которые тут же лакомились своими бывшими хозяевами!.. Тяжелый смрад от разлагавшихся трупов, запах гари, все это громко говорило о той страшной драме, которая на этом месте разыгралась. Лошади фыркали и, наступив в тесноте на хрустевшего под ногами обгорелого сарта, взвивались на дыбы. Наконец, один угол баррикады был расчищен, и генерал-губернатор въехал в цитадель. Бледные и худые, но принарядившиеся защитники возбуждали к себе невольное участие и уважение — это были больные и слабые 9-го батальона. Тут же был и всегда веселый Назаров; стоял также невозмутимо спокойный барон Штемпель. Генерал остановился в воротах и долго говорил с героями славной обороны, которые, казалось, и не подозревали, что они совершили действительно геройский подвиг».
Окончание осады города обернулось жесткими зачистками и карательными акциями. Из воспоминаний Василия Верещагина:
«Добрейший Кауфман, понимавший, что надобно будет дать пример строгости, очевидно, нарочно провел предыдущую ночь не доходя несколько верст, чтобы дать возможность уйти большему числу народа, особенно женщинам и детям, за то теперь он отдал приказ примерно наказать город, не щадить никого и ничего. Один военный интендантский чиновник, бывший в числе добровольных карателей, рассказывал, что «вбегает он с несколькими солдатами в саклю, где видит старую, престарую старуху, встречающую их словами: аман, аман! (будь здоров). Видим, говорит, что под рогожами, на которых она сидит, что-то шевелится — глядь! а там парень лет 16; вытащили его и пришибли, конечно, вместе с бабушкою».
Солдаты прочесывали город в поисках тех, кто участвовал в осаде и не успел или не захотел уйти. Задержанных с оружием, со следами пороха на руках, с синяками от прикладов на плече приводили на военно-полевой суд. И там «добрейший Константин Петрович, окруженный офицерами, сидел на походном стуле и, куря папиросу, совершенно бесстрастно произносил: «расстрелять, расстрелять, расстрелять…» Обычно эти факты как-то забывают привести те, кто пишет о зверском подавлении Сипайского восстания англичанами. Хотя война всегда порождает жестокость. Принципиальная разница состояла в том, что англичане пришли в страну за тысячу миль от Лондона, и, собственно, изначально индийцы им ничего плохого не делали. Более того, они даже не знали о существовании Англии. А с русскими было не так. Многие участники туркестанских походов немало прослужили на границе, точнее, на линиях, и отлично знали, как уводят в Азию русских, чтобы продать в рабство, как с русскими там обращаются, и шли в походы с осознанием того, что совершают некое возмездие. Про хлопок или бизнес-интересы крупных фабрикантов они, конечно же, не думали.
Случись восставшим взять Самаркандскую крепость, и по всему Туркестану началось бы восстание. Брожение уже зарождалось в Ташкенте, в Коканде стали думать об ударе в тыл Кауфману. 12 июня генерал-губернатор внезапно получил письмо от эмира Бухары. Музаффар писал, что капитулирует, что он согласен на все условия и просит только об одном — позволить ему поехать в Петербург, потому что он срочно хочет просить русского царя, чтобы тот разрешил ему совершить хадж в Мекку. Кауфман в ответ написал, что такие волнения ни к чему, что эмира никто не хочет лишать власти, а царю достаточно, чтобы эмират стал вассалом России. Брать на себя содержание еще и Бухары никому не было нужно, получить лишний повод для ссоры с Лондоном тоже не хотелось. Вассальный договор казался лучшим решением. Итоговый договор, подписанный эмиром, предполагал и контрибуцию в 500 тысяч рублей, а Самарканд и Катта-Курган стали новым Зеравшанским округом. Уже упомянутый историк Ахмад Дониш, современник тех событий, писал, что такой итог был в целом закономерным. Ни к чему другому правление Музаффара не могло привести. И то, что пишет бухарский историк, конечно, шокирует. И заодно развенчивает миф о том, что, дескать, русские, придя в Азию, разрушили тысячелетнюю цивилизацию, и царившие там высокие нравы, и религиозные устои. И о том, что, дескать, под пятой русской оккупации Азия только и делала, что деградировала и теряла корни.
«Поскольку эмир был целиком предан пьянству, разврату и плотским удовольствиям, то во все подчиненные крепости от Карши до Кеша назначил аксакалами 155 людей низких, а благородных сместил, опасаясь, как бы они не стали подстрекать к смуте и недовольству.
Для удовлетворения своих желаний, которые для видимости назывались “заботой” о “бедняках” и “государственной мудростью”, [эмир] два раза в год в этих крепостях размещал войско, причем с такой помпой, точно это Тимур направляется в поход на Индию.
С пушками, артиллерией и десятью тысячами воинов направлялись в эти области. Посевы крестьян вытаптывали, постройки подданных разрушали [и только для того], чтобы, простояв [там] четыре месяца, вернуться назад. За это время четыреста-пятьсот аксакалов были заняты тем, что доставляли в крепость проституток. Так же и из города Бухары постоянно курсировали одна за другой десятки арб со специальными людьми вазира, которые были назначены для того, чтобы и ночью и днем доставлять проституток туда, где находился эмир. И эти десять тысяч воинов вместе с обслуживающими их людьми, составляя двадцать тысяч человек, возбужденных [видом] женщин и детей той области, предавались мужеложству и содомитству. А их жены в Бухаре каждую ночь с двадцатью тысячами человек также предавались разврату, “…за исключением того, кого предохранил Аллах”.
Коротко говоря, та часть Мавераннахра, столицей которой является благородная Бухара, стала сплошным Шахристаном Лота. А базар разврата и беспорядка стал настолько оживленным, что страна вскоре уподобилась Египту Фараонов.
Поэтому всевышний сделал эмира слугой, прихвостнем и прислужником русского государства»[224].
Взятие Самарканда, разумеется, вызвало те самые последствия, которых так опасались русские министры. Лондон выразил недовольство происходящим в Азии, и русский посол получил ноту, Горчаков как-то смог убедить царя Александра, что ситуация с англичанами очень плоха и надо как-то их задобрить. И когда в августе 1868 года Кауфман выехал из Ташкента в Петербург делать личный доклад царю, его встретил фельдкурьер, который вез распоряжение императора вернуть бухарскому эмиру Самарканд и Катта-Курган. Боевой генерал никуда возвращаться не стал и поехал дальше в столицу. Кауфман понимал, в отличие от Горчакова и даже в отличие от императора, что вернуть Азии завоеванное — значит уронить престиж страны. Никто не будет считаться со страной, которая не ведет себя жестко. Впрочем, разве это правило международной политики действует только лишь в Азии? Как сейчас будет выглядеть Россия, если вернет, например, Крым, как этого требуют от Москвы Европа и США? Кто будет всерьез относиться к заявлениям России, к ее действиям?
То же самое происходило и в далеком 1868 году. Кауфман объяснял, что англичане никогда никому не отдают завоеванное (Афганистан не в счет, и то они смогли сделать правителя проанглийским) и Россия будет выглядеть на их фоне бледно, если отдаст Самарканд. Тогда, как рассказывают, Александр II приказал генералу: «Пойди и скажи все это Горчакову». Как и о чем говорили Кауфман и Горчаков, точно неизвестно. Но такая беседа была. И главе МИД пришлось согласиться с волей царя и начать свою войну, дипломатическую, отбивая атаки из Лондона. По возвращении в Ташкент Кауфман говорил своим генералам:
