«Сама грамота в золотом глазетовом переплете, прошнурованная толстыми золотыми шнурами, пропущенными сквозь массивный серебряный вызолоченный ковчежец и залитыми красным воском с вытисненною на нем большой государственной печатью; большие золотые кисти, прикрепленные к концам шнуров; текст, писанный золотом и крупными буквами в рамке из гербов всех губерний и областей России, красивая подпись Императора Александра II — все это вселяло в именитых туземцев, которым Кауфман не упускал случая показать “золотую книгу”, особое к ней почтение и благоговение. Быстро разнеслась молва о “золотой книге” и страшной власти, данной ею Кауфману»[218].

В Ташкент Кауфман добирался долго. По дороге заезжал в Оренбург, в Омск, в укрепление Верное. Он знакомился с «коллегами» — оренбургским и западносибирским генерал-губернаторами и с подчиненным — губернатором Семиречья. По дороге он еще, конечно, старался изучить, чем живет вверенный ему край, понять, как складываются отношения русских властей и местных элит, как живут поселенцы, казаки, киргизы, как идет торговля. Наконец он приехал в Ташкент. Какое впечатление произвел на него город, можно представить, исходя из записок русского путешественника, публициста и ориенталиста Петра Ивановича Пашино, который посетил город в 1866 году.

«Если кому-нибудь из вас случалось делать путь в три тысячи верст, какой совершил я, вы поймете то наслаждение, которое я чувствовал, отправляясь с последней станции.

— Вот подыметесь на гору, и перед вами предстанет Ташкент, — говорил мне, прощаясь, г. К.

Гора эта мне показалась так велика, что я уже думал, что никогда не доеду до Ташкента.

— Где же Ташкент? — спрашиваю я у ямщика.

— Анду (вот) Ташкент, — сказал ямщик, обращаясь ко мне, когда мы начали спускаться с горы.

Где же Ташкент, — подумал я; — тут ничего нет, кроме бесконечного сада. Я сообщил ямщику мое недоразумение, и он расхохотался.

— В садах-то и есть дома, — сказал он и долго после этого смеялся.

Действительно, каждому русскому показалось бы странным встретить сад, которому нет конца и края, называющийся городом, без всяких следов построек. Лес этот стоял величественно; ни один листок не шевелился, потому что ветра совсем не было. Пока мы подъезжали к нему, справа и слева открывались небольшие постройки с пашнями, орошаемыми арыками, которые часто перебегали нашу дорогу. Вон направо небольшой дом двухэтажный и около него бахча, обведенная со всех сторон стеною. Этот домик мне так напомнил благодатную Персию с ее бала-ханами, верхними этажами, что я невольно предался воспоминаниям о стране, в которой так приятно провел полтора года. Пересекающие дорогу арыки также напоминают Персию; и в Персии проводится таким же образом вода, как здесь, разница только та, что там нет ни арб, ни телег, потому что ни в одном городе, ни в одном селении нет ни одной улицы, по которой можно было бы проехать на телеге или на арбе. Когда мы начали приближаться к этому бесконечному саду, стала проявляться жизнь. Из-под стен, которые теперь стали видны, выступал огромнейший караван и несколько крытых арб, в которых помещалась семья караванбашей. Когда мы подъезжали к стенам садов, нам загородили дорогу ослы с бревнами, натянутыми им на шею. Они выходили из какого-то сада, откуда слышались между щебетанием птичек удары топора; самые хозяева садов, заслыша колокольчик, подбегали к стенам, чтобы поглазеть на русского и на его экипаж и сказать ему в случае необходимости: «Аман, аман урус». В садах, в дальнем расстоянии от дороги, находились лачужки — приют здешних садовников. Местами выглядывали и женщины с повязанными на голове платками или без платков вовсе; смуглые лица их чрезвычайно добродушно смотрели на меня. С ними лезли на стену также их ребятишки в длинных рубашках и штанах; головы их были покрыты тюбетейками. Они, негодяи этакие, кричали брань русскому проезжему, они кричали: «Урус — хурус». Хурус значит петух, вся же фраза переводится так: «русский — петух». Да, русские задали вам, думал я, с шестьюстами штыков такого петуха, которого вы никогда не забудете».

Ташкент, 19 в.

Часть Ташкента, где размещалась резиденция губернатора и русские казармы, была не очень большой. Русские построили дома-мазанки для офицеров и чиновников, с белеными стенами, посадили пирамидальные тополя. Дом Кауфмана ничем не отличался от жилищ остальных офицеров. Такой же небольшой и довольно неуютный. Именно в нем туркестанский генерал-губернатор написал два письма: хивинскому хану Мухаммед-Рахиму и кокандскому Худояру. Он сообщал о своем назначении и предлагал установить мирные отношения, наладить торговые связи, отказаться от набегов на русские поселения. Эмиру Бухары Кауфман послал копию Царского манифеста о его назначении и проект соглашения между Россией и Бухарой.

Ответных посланий пришлось ждать долго. В феврале 1868 года пришло письмо из Хивы, да и то не от хана, а от его кушбеги — премьер-министра и министра финансов одновременно, где тот в довольно развязной форме наставлял русского губернатора, как тому следует себя вести в отношении Хивы. Чуть раньше пришел ответ от кокандского хана Худояра. Он согласился заключить торговый договор на русских условиях. Для русских купцов устанавливались четкие пошлины на ввозимые товары, им гарантировалось свободное и безопасное пребывание в ханстве, на территории Коканда могли теперь работать российские торговые агенты.

Дольше всех думал, как ему поступить, бухарский эмир Музаффар, сын Насруллы. Как и отец, был он правителем суровым и к власти пришел вопреки родительской воле. Насрулла хотел передать власть внуку. Вот что писал про это бухарский литератор и историк Ахмад Дониш:

«Укрепившись на престоле, эмир Музаффар жестоко расправился с теми, кто ратовал за выполнение завещания. Внук, который по завещанию должен был наследовать Насрулло, тоже сбежал и скрылся из Бухары. Эмир уничтожил всех его сыновей и внуков, и ни один из них не смог спастись в какой-либо области. Очень скоро он сместил с должностей вазиров и других высших чиновников, назначенных отцом, конфисковал их имущество и назначил на их места своих верных людей. Войско и народ были недовольны этими действиями эмира»[219].

Музаффар понимал, что русские — это серьезный противник, и он пытался собрать нечто вроде военного союза, насколько это в Азии в тех условиях было возможно, учитывая, как там относились к договорам и союзам. Он вел переговоры с Хивой, Афганистаном, уговаривал Коканд, отправлял посланцев в Турцию и даже к англичанам в Калькутту. Турки и англичане от возможности повоевать с русскими в Азии сразу же отказались. Остальные «друзья» и «союзники» кормили Музаффара обещаниями. При этом сам эмир, может, и отказался бы воевать с русскими, но на него давило местное духовенство, заявляя, что он просто обязан вести войну с кафирами, то есть неверными. Противопоставить себя духовным лидерам он никак не мог. Эмир полагал, что с русскими он сможет справиться, просто собрав большую армию. Ведь группировка под командованием Кауфмана была совсем не велика: чуть больше восьми тысяч солдат и офицеров, общая нехватка личного состава была около трех тысяч человек, в казачьих подразделениях не хватало более четырех тысяч. Было недостаточно артиллеристов и инженеров. Солдаты и офицеры постоянно болели из-за непривычного климата и плохой воды. Все страдали от малярии, хинина, то есть самого простого лекарства от малярии, не было, за год в военных подразделениях умерли почти 800 человек. И в действительности, даже год спустя, в 1869 году, Кауфман писал в столицу Милютину о нехватке личного состава и недостаточной подготовке.