В борьбе за выживание все равны.

Генерал Лаш пишет:

Неравенство сил — наших и противника — было особенно разительным в воздухе. Под командованием русского маршала авиации была сосредоточена примерно третья часть их военно-воздушного флота, и этой армаде не противостоял ни один немецкий самолет. Наши зенитчики испытывали недостаток боеприпасов и были вынуждены вести обстрел только наземных целей. Подавляющим было и артиллерийское превосходство противника, особенно в отношении боеприпасов: у нас их хватило бы только на один-единственный день серьезного сражения, и с начала осады Кенигсберга мы должны были беречь их для этого. В общей сложности около 30 русским стрелковым дивизиям противостояли лишь 4 доукомплектованных наших и ополченцы, так что на примерно 250 000 атакующих приходилось 35 000 бойцов обороны. После отвода 5-й танковой дивизии соотношение танков стало 100:1. В распоряжении крепости осталась одна-единственная рота самоходных орудий. Материальное превосходство противника частично объяснялось и военными поставками США. У русских появились танки «Шерман» и американские самолеты, не говоря уже о всех прочих видах вооружения. На заключительном этапе в штурме Кенигсберга приняла участие даже французская эскадрилья, что выяснилось в ходе празднования десятилетней годовщины взятия города….

30 дивизий и 2 воздушные армии день и ночь безостановочно обстреливали крепость тысячами «катюш» и орудий всех калибров. Волнообразно накатывались эскадры бомбардировщиков, сбрасывая свой разрушительный груз на горевший и быстро обращавшийся в руины город. Немногочисленные и небогатые боеприпасами орудия крепости ничего не могли противопоставить этому огню, и в небе не было ни одного немецкого истребителя. Стиснутые на узком пространстве зенитные батареи были бессильны справиться с массированными воздушными атаками, к тому же им приходилось с трудом сдерживать натиск бронетанковых сил противника. Все линии связи были немедленно уничтожены, и лишь связные пешком и наугад пытались найти среди развалин дорогу к командным пунктам и частям. Солдаты и гражданское население были загнаны градом огня в тесноту подвалов.

Жизнь становилась все опасней. Мало того, что каждый погожий день оборачивался кошмаром из-за охоты, которую устраивала авиация, — город все сильнее обстреливала артиллерия. Вероятно, каждому орудию был отведен определенный сектор обстрела, и по высоте тона мне удавалось различить среди прочих то орудие, ствол которого был направлен на наш квартал. Слыша этот звук выстрела, напоминавший производимый языком щелчок, я мог заранее оповестить всех об опасности, и времени хватало, чтобы добраться до укрытия или даже быстро спуститься из квартиры в подвал: снаряд разрывался далеко не сразу. Пока город обстреливался нерегулярно. Время страшных, ураганных обстрелов наступит позже. Не понимаю, как наши нервы выдерживали все это, ведь и ситуация с питанием и здоровьем все ухудшалась.

Снова выдался один из тех солнечных дней, что превращали жизнь в ад. Обычно мы с мамой ходили на работу кратчайшим путем — через город. Но в тот особенно опасный день мы, которым надоело прятаться, решили вернуться другой дорогой, обойдя город с юго-запада. Это означало сделать большой крюк по лесопарковой зоне, мимо кладбищ, Файльхенберга и Нойе Бляйхе, до Луизенваля.

Мы с мамой идем пешком. Так и спрятаться удается быстрее, а главное, раньше слышно приближение самолетов. На этот раз мы избегаем дорог и идем по земляному валу, с которого открывается хороший обзор. Слева от нас газохранилища Кенигсберга, полные и неповрежденные. Нам предстоит пройти мимо них, так же как и небольшой группе солдат, следующей метрах в ста впереди и в том же направлении. И вот, когда мы оказываемся совсем близко от хранилищ, метрах, наверное, в трехстах, слышится гул самолетов. Их несколько, и они летят высоко. Еще не поняв их намерений, мы видим, что солдаты ищут укрытия и машут нам, чтобы мы сделали то же самое. Они раньше нас заметили, что начали падать бомбы. Но поблизости нет ничего, кроме штабеля железнодорожных шпал, и мы бросаемся ничком на землю рядом с ним. И тут начинается! На газохранилища сбрасывают крупные бомбы, но в цель они не попадают. Мы вжимаемся в землю, понимая, что нам конец, если емкости взорвутся. Рот широко раскрыт, чтобы взрывная волна нанесла меньше вреда. Сверху падает поднятая взрывами грязь, и вновь все затихает. Емкости уцелели, и можно лишь гадать, что было бы, если бы… Солдаты тоже вздыхают облегченно, спрашивают, куда мы идем, и дают несколько дружеских советов. Лаш пишет:

В условиях идеальной видимости вражеская авиация ежедневно и почти беспрерывно совершала налеты и сбрасывала бомбы всех калибров на цели, казавшиеся стоящими, особенно на еще не разрушенные городские кварталы, как, например, Верхнего и Нижнего Хаберберга. Собственной противовоздушной обороны у нас почти не было. Уже вечером 6 апреля город горел во многих местах, включая Верхний и Нижний Хаберберг. Мужественные кенигсбегские жители (насколько я помню, незадолго до штурма их в городе насчитывалось около 130 000) пытались спасти все, что было в их силах. Можно было увидеть стариков, женщин и детей, выносивших из горящих домов мебель и домашнюю утварь и пытавшихся тушить пожары недостаточными для этого средствами.

Казалось, их не пугают ни падающие бомбы, ни снаряды. Командные пункты, пункты приема раненых, главные перевязочные пункты и лазареты наполнялись солдатами и мирными жителями. Вид Кенигсберга был ужасен. Было не продохнуть от дыма и гари, а по ночам небо было ярко освещено заревом пожарищ и мириадами летящих искр. Командные пункты и подвалы были переполнены ищущим укрытия гражданским населением.

Сколько же это может продолжаться? Вот уже почти четыре месяца русские держат нас в осаде, не переходя к штурму. Складывается впечатление, что они возлагают надежды на благоразумие коменданта, ибо взятие любого города всегда сопряжено с большим количеством жертв с обеих сторон. Уже наступил апрель, а город продолжают укреплять: чуть не на каждом перекрестке появляются противотанковые заграждения и бункер. Всего больше заботятся о Северном вокзале, важном транспортном узле: пройти здесь можно только в одном месте. Именно тут я увидел повешенных молодых солдат, попытавшихся поступить разумно, а именно отказавшихся бессмысленно воевать. Они сделали то, чего побоялись сделать военачальники во главе с Гитлером. Но на грудь им повесили таблички: «Мне пришлось умереть, потому что я трус». Лаш вспоминает:

Поступало все больше сообщений о том, что солдаты, загнанные в подвал вместе с гражданским населением, потеряли волю к сопротивлению. Кое-где отчаявшиеся женщины пытались вырвать из рук солдат оружие и вывесить в окнах белые тряпки, чтобы положить конец кошмару.

Но все требования капитулировать были оставлены без внимания.

5 апреля мы добирались до дома с превеликим трудом. Артиллерия стреляла без перерыва. Боевые части занимали позиции на Хаммервеге и на Луизенвале. Судя по тому, что доносился винтовочный и автоматный огонь, бои шли совсем близко. Я словно пересекал линию фронта. То и дело приходилось предъявлять рабочий пропуск или при вое снаряда бросаться на землю. Было ясно, что начался штурм, которого уже давно ожидали. Все знали, что русские сильнее и противостоять им невозможно. Генерал Лаш сам указывал, что на примерно 250 000 атакующих приходилось 35 000 бойцов обороны, что в штурме участвовала треть всей русской авиации и ей не противостоял ни один немецкий самолет, а соотношение танков было 100:1. Никто не понимал, зачем нужно было заставлять гражданское население выдерживать штурм города со смертоносной бомбардировкой. Бог свидетель, все уже и без того натерпелись. Душила бессильная злоба на командиров, для которых так мало значила жизнь подчиненных. Их ругали громко, не таясь.