У ворот рядом со скамейкой был отлит асфальтовый коврик, окаймленный полосками из красных и желтых роз. Издали можно было подумать, что там лежит настоящий ковер.

С другой стороны, возможно, потому, что хозяева предпочитали именно эти два цвета, а может, при отделке дома не нашлось другой краски, такие же желтые и алые розы были выписаны и на каменном заборе, и на кровле дворового колодца, и по краям асфальтовых дорожек, ведущих от калитки к дому, к погребу, тоже изукрашенному розами, к летней кухне, на обрамлении окон. Здесь господствовал культ розы, освященной самой Марией в память их молодости: Виктор нередко приносил на свидания букет красных роз, словно дарил пылающие уголья, и она полюбила этот нежный, прекрасный цветок.

Стены дома были сложены из котельца, каждый камень выкрашен в зеленый или бледно-розовый цвет, и все это вместе привлекало внимание не только крикливой окраской, не только крышей из оцинкованной жести, сверкавшей на всю округу, но также царившей здесь торжественной тишиной, лишь изредка нарушаемой каким-либо особенным происшествием. Да и некому тут было нарушать покой — по двору не хлопотали пернатые, не похвалялись звонкими голосами петухи. Птица содержалась в самой глубине усадьбы, в загоне за проволочной сеткой. Исчезли со временем также кусты роз, сирени и жимолости. Вначале Мария потребовала себе летнюю кухню, каменный погреб возле дома, а Виктор построил гараж. Затем ей понадобился колодец, чтобы, всегда иметь холодную свежую воду. И так оно продолжалось, пока в один прекрасный день не оказалось, что только розы на погребе да на стенах дома напоминают еще об их прекрасной юности.

Две комнаты своими большими окнами выходили на дорогу, две другие — на летнюю кухню и на сад, разбитый позади строения. Комната со стороны кухни сообщалась дверью с коридорчиком-галереей, связывавшей ее с пристройкой. В этой комнате, когда дети уехали, Мария и Виктор устроили себе спальню, чтобы, отправляясь на покой, не приходилось пользоваться парадным входом. Рядом находился кабинет Виктора, где он и распорядился накрыть стол для обеда с Могой и до которого Мога так и не добрался.

Из кабинета можно было попасть прямо в «музей» — в этот день Станчу как раз собирался показать его Моге. Мало кто из знакомых переступал порог этой комнаты; у хозяев не было привычки распахивать двери перед каждым, кто бы ни пришел. Поэтому многие из тех, кто прослышал о существовании «музея», но не сумел с ним ознакомиться, начали всерьез полагать, что в этом помещении у Станчу спрятаны великие ценности.

Рядом с каса маре находилась также бывшая детская, долгие месяцы уже пустовавшая после отъезда Лии и Ильи на учебу.

Станчу надеялся, что, передохнув на скамейке, он избавится от неотвязных мыслей, преследовавших его до сих пор. И действительно думы постепенно вернулись к будничным вещам, к давно знакомому. Он поднялся на ноги, открыл калитку и окинул взором дом, двор… Всюду была видна хозяйская рука Марии. Сколько сил, сколько нервов потратила она на этот дом, сколько было вокруг него суеты — годы и годы каждодневного труда! И он внезапно понял: да, Анну Флорю ему не хотелось брать на работу из-за Марии. Из-за ее ревности, которая, конечно, причинила бы ей неимоверные страдания. Но сказать этого Моге не посмел. Хотя, как сам теперь понимал, если бы он ему в этом открылся, Мога наверняка понял бы его правильно. Но на душе опять потемнело, от покоя, лишь несколько мгновений назад коснувшегося его ласковым крылом, не осталось ни следа. Станчу торопливо вошел в дом.

— Мария, где ты? — позвал он супругу, не видя ее на обычном месте — возле плиты или сидящей в ожидании рядом с накрытым столом.

Мария не отвечала. Станчу пожал плечами — неужто ее нет дома? — и открыл дверь в спальню. Здесь ее не было, да и солнце не проникало — тяжелые плюшевые шторы были задернуты на обоих окнах. Станчу перешел в кабинет. В середине комнаты на столе еще стояли блюда с закусками для гостя. Целая стена была занята библиотекой. Виктор предпочитал исторические романы, доставал их где мог и как мог; все они, в твердых обложках, занимали несколько отдельных полок. На другой полке тоже отдельно красовались книги с автографами, полученными от писателей, не так уж редко приезжавших в Драгушаны. Когда директор считал нужным пригласить кого-нибудь к себе домой, он угощал их зимой в этом кабинете, а летом — в тени яблони с округлой кроной, растущей между колодцем и погребом.

Марию он нашел в каса маре. Она сидела на стуле с высокой спинкой и рассматривала фотографии на стене. Снимков было много, они привозили их из санаториев, из туристических поездок, но те мало ее волновали. Зато память о прошлом — она и Виктор, она и дети, Илья и Лия, снова она и Виктор — эти снимки занимали особое место в ее душе. Мария и не заметила, как начала все чаще и чаще возвращаться к их молодости.

— Зашла вот вытереть пыль и сама не знаю как засиделась, — с виноватой улыбкой повернулась она к мужу: Виктору не нравилось, когда она нарушала установленные им негласные правила. — Устала за все утро от хлопот. Думаю, дай отдохну. Не помню уж, когда сюда заходила…

Станчу посмотрел на нее вопросительно. Оба редко виделись днем, особенно в долгие летние месяцы, когда Виктор уходил из дому под утренней звездой и частенько возвращался к полночи. Глядя на жену, освещенную солнцем, свободно проникающим сквозь открытые окна, он невольно представил ее рядом с Анной Флоря. Но как могло такое взбрести ему в голову? Этого он не знал и сам.

— А помнишь, как ты хвалил мои вышитые рушники? — тихо проговорила Мария, не отрывая взгляда от восточной стены, на которой группа фотографий была обрамлена длинными льняными полотенцами. — Помнишь? — повторила она, словно пыталась с настойчивостью пробудить у мужа приятные воспоминания, утопающие в тумане минувшего. — Говорил, что у меня золотые руки, и целовал их, целовал… А однажды рассказал мне даже сказку о фее, непревзойденной вышивальщице, к которой из самых дальних стран приезжали юные девицы научиться мастерству. И она учила их, вышивала и при том пела, что если долгожданный возлюбленный к ней наконец вернется, она вышьет ему самую прекрасную в мире сорочку.

Станчу слушал рассеянно, занятый иными заботами. Если Трофим вдруг не согласится стать главным агрономом, придется поставить вопрос на партбюро. «Я заставлю его, и Мога тогда убедится, что слов на ветер я не бросаю, и не моя вина в том, что я не мог сразу принять Анну Флоря. Странное дело, с тех пор, как у нас появился Мога, что-то словно держит меня постоянно в узде. А теперь — еще и Анна».

— Знаешь, Виктор, гляжу я на наш домик и кажется мне, будто происходит нечто непонятное, необычное: мы с тобой старимся, а дом молодеет, — прервала Мария течение его мыслей.

— Пойдем-ка лучше обедать! — объявил он вдруг, увидев, что жена не даст ему навести порядок в собственных думах. С чего это его Мария взялась рассуждать о жизни!? Но взгляд его все-таки невольно остановился на фотографиях, висевших на стене. Он увидел себя вновь молодым и красивым, с улыбкой счастливейшего на свете человека. И тут же словно споткнулся об огромную коробку, поставленную в угол комнаты. Это был цветной телевизор. На усталом лице Станчу появилась горькая улыбка.

— Разве ты не привел Могу? — Вернувшись к обязанностям хозяйки, Мария поспешила в ту комнату, в которой был накрыт стол, но никого там не увидела и теперь вопросительно смотрела на Виктора: — Он не приехал?

— Да нет, приезжал. Только не один. С одной своей знакомой. — Виктор помолчал — говорить или не надо? Он двинулся к двери и продолжал уже на ходу: — Пойду-ка вымою руки, принеси на кухню чего-нибудь поесть. — Поскольку привести Могу не удалось, не было уже смысла обедать в кабинете.

Мария последовала за ним с тарелкой кислых помидоров и курицей, зажаренной в духовке с картошкой. С любопытством спросила?

— С женщиной? Кто такая?

— Агроном. — Ни есть, ни разговаривать не хотелось, но деваться было некуда. — Мога хотел, чтобы я взял ее на работу в совхоз вместо Томши.