— Ты же все перепутал, дяденька Ион! Товарищ Мога не прибыл, а отъезжает! Чего суешься к нему с хлебом-солью?

Ион Царэ, не удостоив Мирчу даже взглядом, с достоинством обратился к Максиму:

— Не суди строго, Максим Дмитриевич, что нарушаю обычай. Не хочу, чтобы помнил ты нас лихом, уезжая. И вот, испек для тебя этот хлеб. Ибо в нем — сила наша и душа. Тебе это, Максим Дмитриевич, ведомо, немало хлеба нам с тобой пришлось за все годы вырастить.

— Спасибо тебе, Ион. И вам, люди добрые, спасибо. За хлеб, за дружбу, — склонил низко голову Мога. И, когда выпрямился, сельчане увидели его увлажнившиеся глаза.

От свежего хлеба, лежавшего в рушнике на заднем сиденье, доносился легкий аромат, обволакивавший Максима и не дававший ему успокоиться. Как много хороших слов ни говорил бы о хлебе, думал он, только тот, кто пахал землю, бросал в борозды семена, кто был готов при нужде отказаться от глотка воды, чтобы напоить родную пашню, заслонить грудью колосья от вражды стихий, только тот мог до конца понять великую тайну любви, неизбывную силу, живущую в каждом ломте такого каравая.

— Здорово пахнет! — кивнул Горе в ту сторону, где лежал сверток.

— Отломить тебе корочку? — улыбнулся Мога. Обернувшись, он взял в руки хлеб. Каравай был еще теплым.

— Не надо, уж больно он хорош, — ответил Горе. — Довезем лучше в целости.

— Человек и хлеб, Горе, созданы друг для друга. Это основа жизни. — Мога осторожно отломил румяный край горбушки и протянул его шоферу, который молча принял лакомство; затем взял кусок и себе. Ели молча, будто в нерушимом, торжественном ритуале.

— Такого хлеба, как в нашем селе, Максим Дмитриевич, нигде кушать уже не приведется, — сказал наконец водитель.

— Твоя правда, Горе, — оживился Мога. — Этот хлеб, наверно, и приведет меня когда-нибудь домой.

— Зачем откладывать на «когда-нибудь»? — со всей серьезностью спросил шофер. — Не лучше ли повернуть машину сейчас?

Мога покачал головой:

— Свой долг каждый обязан исполнить до конца.

Над землей, медленно пробуждавшейся от зимней спячки, сберегавшей еще кое-где под гребнем высокой борозды или в низинке белые пятна снега, повисло дымчатое марево, сквозь которое нет-нет да и пробивались сверкающие лучи солнца. Стэнкуца была уже далеко, но все еще жила перед глазами Максима — со своими людьми, домами, виноградниками. Еще немного — и они спустятся в Пояну. Две недели тому назад он здесь уже побывал, повинуясь нежданному зову сердца; повидал старых друзей, с которыми когда-то работал, и уже совсем случайно в районном статуправлении познакомился с Александром Кэлиману, первым секретарем райкома партии.

…А ведь фамилия Нэстицы тоже была Кэлиману. Может быть, они были родственниками? — подумал Максим с волнением. Но спросить об этом секретаря не решился.

Теперь, живя в Пояне, он успеет обо всем узнать.

Стэнкуца и Пояна жили в нем не только как милые сердцу точки на карте; здесь были самые истоки его существования, смысла его жизни на земле. В Стэнкуце остались отчий дом, могилы матери, брата, деда и бабки. В ней оставались друзья, братья по надеждам и помыслам. В Пояне когда-то цвела его юность; в ней у романтически настроенного молодого Моги тоже появилось немало дружеских связей, в ней осталась могила его Нэстицы.

Как примут его здешние жители?

Первая встреча состоится с Александром Кэлиману. В разговоре по телефону накануне Мога сказал ему, что в десять ноль-ноль будет в райкоме. Теперь — Мога взглянул на ручные часы — без десяти девять. Они только что съехали с главной автотрассы, стало быть, не более чем через двадцать минут будут на месте. На сорок минут раньше, чем намечено.

— Можешь не спешить, — сказал он шоферу. — Время еще есть.

Не в пример другим совместным поездкам Горе на этот раз был необычно молчалив, паренек выглядел даже подавленным. Словно за восемь лет, сколько проработал вместе с Максимом, высказал ему все, что было на душе, и теперь мог отдохнуть.

— Максим Дмитриевич, — заметил он, — не знаю, что сегодня с машиной. Все рвется вперед и рвется.

Мога бросил быстрый взгляд: лицо шофера казалось окаменевшим.

— Ничего не поделаешь, парень. Наша жизнь — движение без конца. Встречи приносят радость, разлуки — грусть. Но мы ведь с тобой мужчины! Не так ли?

— Конечно, Максим Дмитриевич, — вздохнул Горе.

— И еще скажу тебе, дружище, что Пояна — тоже село отличное. — Максим вернулся к тому, что его теперь заботило. — Да что там село, целый город! Видел бы ты его лег тридцать назад! Настоящее захолустье. Сейчас увидишь, каким оно стало!

Действительно, с возвышенности, которую после войны местные жители прозвали Братским холмом — весной сорок четвертого, отбивая непрестанные атаки врага, на этом месте геройски пали двое русских воинов-братьев, — открывалась Пояна — просторная, многокрасочная, словно выписанная на гигантском полотне. Однако эта живописная картина, едва наметившись перед ними, вдруг исчезла из глаз под волной тумана, внезапно окутавшего местность до самого горизонта. Максим Мога в растерянности умолк. Возникло ощущение, будто они вместе с машиной плывут в неизвестности по мутной, неживой воде, неведомо куда, не зная, куда движутся и движутся ли еще вообще.

— Остановись! — глухо сказал Максим шоферу. Тот выключил двигатель, оставив зажженными фары.

Оба безмолвствовали, глядя сквозь ветровое стекло, за которым виднелась лишь серая бязь тумана. Словно притаились у подножья стены, тянувшейся до самого неба, пережидая неведомую опасность.

Мога не в первый раз попадал в такой переплет. Бывало и похуже — встречи с разбушевавшимися потоками, крутыми и темными оврагами, буранами и сплошными ливнями. Привык ко всяким дорожным неожиданностям. И теперь не мог понять, почему его охватила такая тревога. Было бы, конечно, великой несправедливостью, если бы что-нибудь случилось сегодня, особенно с Горе, ехавшим с ним в последний раз. Надо же, чтобы чертов туман спустился как раз теперь! Нет ли в этом худого предзнаменования?

Максим устыдился этих мыслей. Но справиться с ними не мог.

Время тянулось медленно; наплыв тумана не спешил рассеяться, растекаясь в едва заметном течении. Сколько могла еще продлиться каверза, устроенная им природой? Зачем случилась как раз теперь? Терпение Моги подходило к концу. Тем более, что не в его силах было что-либо изменить. В довершение всего температура в машине начала повышаться, стало душно. Максим в раздражении опустил стекло, чтобы освежить лицо, высунул руку; тыльная сторона ладони тут же покрылась мельчайшими холодными капельками. Максим поспешно отряхнул руку; и туман перед ними, словно испуганный этим резким движением, пришел в движение, начал отходить в сторону, редеть, растворяться, отступать, спадая с небес.

И все оказалось вновь на своих местах — солнце, холмы, виноградники, вся волнистая панорама Пояны.

Немного дальше Мога опять попросил шофера остановиться. Стал выбираться из машины — кособочась, с трудом. Но, почувствовав под ногами твердь шоссе, выпрямился. Так что Горе, наблюдавшему за ним из-за руля, показалось, что Мога вырос вдруг из-под земли, словно ствол могучего дуба и застыл на месте, отыскивая что-то взглядом.

На повеселевшем солнышке в долине робко поблескивали стекла домов. Горбились жестяные крыши, раскрашенные в зеленый и красный цвет. В самом низу, в центре поселения, по асфальту, оживляя пейзаж неустанной суетой, сновали машины самых разных марок. А белые коробки многоэтажных домов усиливали внушительный вид живописного городка, окруженного холмами, на которых вставали еще не покрывшиеся листвой сады и рощи, с северо-востока охраняемые антеннами теле- и радиовышки.

И снова над окрестностью опустился дымчатый вал тумана, заслонив, как огромный занавес, весь ландшафт. На этот раз, однако, он не продержался и минуты. Туман сразу же начал таять, и сквозь его редеющие клочья в памяти возникли ряды домов, крытых тесом, черепицей или жестью, старенькая, покосившаяся церквушка и спускающийся к селу в долине рослый, худой парнишка с чемоданчиком, в котором были две сорочки, галстук и поверх всей поклажи «Как закалялась сталь» Николая Островского. Стройный юноша, решивший во что бы то ни стало преобразовать этот мир и людей, в нем живущих, и понятия еще не имевший о том, что вместе с людьми придется измениться и ему самому…