Теперь Горе повсюду разнесет ее!.. «Впрочем, тем лучше… тем проще разрешится вопрос…» И Мога снова взглянул на статью.
Статья занимала три четверти полосы и сопровождалась рисунком: здоровенный мужчина глядит на поле в черных бороздах…
Мога с минуту рассматривал рисунок и, оставив того мужчину вволю глядеть на черные борозды, раз ему таи хочется, принялся читать:
«Максим Мога встал рано утром. Луна еще светила в окна серебряным светом. Когда он вышел на улицу, село уже просыпалось… Внизу, в гараже, слышался рокот моторов. Это водители готовятся в дорогу.
…Не успел председатель войти в свой кабинет, как появилась молодая женщина и смущенно остановилась у двери…».
В самом деле, Мога услышал тихий стук в дверь, после чего в кабинет боязливо вошла колхозница. Мога с неудовольствием прекратил чтение.
— Вы не видите, что я занят?
— Извините меня… Я и вчера искала вас. Товарища Антипа тоже нигде нет… Мой сын… — женщина заплакала, — бросил институт… Вчера нагрянул домой, говорит, что больше не хочет учиться, не вернется туда. Говорит, лучше пойду в трактористы…
— Стать трактористом не так уж плохо. Но колхоз тратил на него деньги два года, это никуда не годится. И за это я взыщу с него. Пошлите его ко мне.
Милуша Катаржиу послали учиться в сельскохозяйственный институт, на колхозную стипендию, и все ждали, что он возвратится инженером-мелиоратором. Что же он там натворил, что ему пришлось убегать?
— Ну, что еще скажете? — хмуро спросил Мога.
— Может быть, вы направите его на путь истинный… Ведь он наш первенец.
— Я же сказал, пошлите его ко мне!
— Милуш здесь, в коридоре, Максим Дмитриевич, — осмелела женщина. — Я привела его с собой… Сказала, что это вы велели.
— Прекрасно! — Мога позвонил.
Вошел дед Костаке.
— Есть здесь кто из шоферов?
— Горе. Моет машину.
— Позови его. Да и Милуша тоже.
Через минуту появились оба — Горе и Милуш.
— Слушай, Горе, посади сейчас этого молодца в машину и отвези его в Кишинев, в институт, — приказал Мога. — Ясно?
— Ясно, — ответил Горе, хотя ему не было ясно, почему этого сопляка надо катать на машине — чем ему плох автобус? — но приказ есть приказ, и он кивнул Милушу: — Пошли!
Парень растерянно поплелся за ним.
Мать Милуша, не ожидавшая таких решительных действий, — ей хотелось, чтобы сын побыл дома денек-другой, — испуганно взглянула на Могу и бросилась догонять сына. Но в дверях задержалась и со вздохом сказала:
— Спасибо, Максим Дмитриевич…
Мога не ответил. Он снова склонился над газетой:
«…появилась молодая женщина и смущенно остановилась на пороге.
— Смелей, Тудора, — ободрил ее председатель. — Случилось что?
— Да, вернулся из армии мой муж…
— Знаю, должна радоваться, — улыбнулся Максим Дмитриевич…
— Вот мое заявление, может, дадите мне небольшой аванс… Купить мужу новый костюм.
— И в этом вся беда? — Председатель взял ее заявление, начертал резолюцию и вернул женщине. — Пойдешь к кассиру и получишь деньги…
— И как вырастают на военной службе эти мужчины! — Женщина с удивлением покачала головой и вышла.
Так начался рабочий день председателя…»
Так фактически начался рабочий день всего села, подумал Мога. Тон статьи стал раздражать его.
Да, побывала у него Тудора, приходили и другие, ибо не было в Стэнкуце человека, который не переступал бы порог этого кабинета… А его обязанностью было принимать их, выслушивать жалобы и заботы, кого-то наказывать, кому-то помогать… Оттого, что в статье все выглядело в таком розовом свете, Мога почувствовал себя неудобно. Он вспомнил, как прогнал из кабинета Кирилла Гырнеца, шофера, — схватил его за шиворот и вышвырнул в коридор… Гырнец возил кукурузу с поля в амбар и одну машину разгрузил у себя во дворе. Мога заставил его отвезти кукурузу в колхозный амбар, а затем снял его с машины и послал работать на строительство нового здания для сушки табака. «Целый год будешь таскать камни! Все!» — вынес он ему свой приговор.
«Почему Будяну не упомянул об этом?» — спрашивал себя Мога, ведь он рассказывал ему этот случай у себя в кабинете.
«А может быть, написал?»
«Поле встретило его мягким и веселым осенним солнцем… Посевы дружно всходили и простирались до самого горизонта, как огромная зеленая шаль, наброшенная на плечи земли…»
«Припоминаю, тогда был прекрасный день, но осень такая неустойчивая! Я ведь больше часа рассказывал ему там, у «зеленой шали», об упрямстве агронома Триколича, о работе наших механизаторов — об их героическом труде. Да, и он должен был написать обо всем этом в первую очередь, не боясь слова «героизм».
Мога всегда бывал недоволен похвалами себе, особенно когда речь заходила о его «исключительных способностях». Его конкретная работа и труд всех колхозников не вязались с тем ореолом исключительности, который охотно приписывали ему репортеры.
Он все же смотрел шире, глубже понимал поэзию труда, богатство человеческой души — и все это обогащало его самого. И ему было жаль, что именно это не умещалось в печатные слова. Сколько оставалось неотмеченным, незамеченным в повседневном борении людском, в треволнениях, усилиях его товарищей по работе…
А теперь вот и Будяну превозносит в таком тоне, будто сам он разбирается в людях лучше других, когда на самом деле ему еще учиться и учиться у этой неподатливой и прекрасной жизни!..
Мога припомнил, как стоя на «зеленой шали» — озимой пшенице, Будяну нагнулся, вырвал из земли несколько стебельков, поглядел на них с видом знатока и произнес:
— Это сорт «кавказская». Точно. Только он так буйно растет!
— Нет, это «одесская-5», — поправил его Мога.
Будяну изобразил огорчение:
— Вы отстаете от жизни, товарищ Мога. Сейчас вся страна высевает «кавказскую». Будущее за ней!..
Упомянул бы Будяну хоть вскользь об этом маленьком казусе, и Мога проникся бы к нему определенным уважением за его искренность.
В другое время Мога не стал бы так вчитываться в газетную статью. Обычно он пробегал глазами заголовки, кое на чем задерживал внимание, а затем забывал. Но сейчас он поймал себя на мысли, что, анализируя статью Будяну, думал о том, как он прожил в Стэнкуце эти годы. Как и вчера, когда он возвращался из Кишинева, стараясь воскресить, как на экране, эпизоды своей жизни.
«В возрасте двадцати лет Мога закончил педагогическое училище и был направлен учителем в село Пояну… Через два года этот энергичный юноша, жизнерадостный, общительный, был избран в руководство районного комсомола…»
Могу вдруг охватила тоска по тем временам: они были прекрасны, как цветущая яблоня в лунную ночь, прекрасны и волнующи. В такую пору чувствуешь себя всемогущим, как сказочный богатырь рядом с Косынзяной. Они шли пешком — он и Нэстица, — а гнедой тихо тащил за ними двуколку, довольный своим молодым хозяином, идущим рядом с девушкой, у которой волосы цвета воронова крыла. Они тихонько разговаривали, голоса их были еле слышны, и если останавливались, то гнедой замирал поблизости и начинал пощипывать траву на обочине дороги.
Нэстица была для Моги большой любовью и первой трагедией в его жизни. Родом из Пояны, она жила в домике по той же улице, где он квартировал, и они иногда встречались. Как-то в апрельские сумерки Нэстица шла от колодца с полными ведрами, а он взял их у нее и донес до ворот…
— Как тебя зовут?
— Настя… Нэстица Кэлиману…
Вскоре Максим сделал открытие, что самая сладкая вода в селе — в том колодце, откуда ее носит Нэстица.
Колодец Нэстицы…
Глубокие очи Нэстицы… Ее чистый поцелуй.
Печаль его и Нэстицы.
Как-то осенним лунным вечером дорога привела их как раз к винограднику Нэстицы.
— Погляди на луну, — сказала Нэстица, — она прекрасна, как невеста…
