Когда-то бабушка рассказывала ему, что село назвали Стэнкуца по имени молодой, прекрасной, как огонь, девушки, с длинными, до пят, косами, с черными, как уголь, глазами, с румяными, как заря, щеками. Говорили, что она чудом спаслась от татарского плена. Ее звали Станка, и она пряталась в землянке, вырытой в склоне холма, который в те времена был покрыт густым и темным, как ночь, лесом. Прошел год, может, два или более, никто толком не знает, рассказывала бабушка, но однажды на землянку наткнулся гайдук Новак, тяжело раненный в бою с басурманами, и Станка не дала ему уйти, пока не вылечила травами. «Но сдается мне, скорей всего ласки Станки излечили того храбреца», — говорила бабушка, гладя своей мозолистой ладонью голову крепкого рослого мальчонки, которого ласково называла Максимаш.

И когда выздоровел богатырь Новак, он прикрепил к поясу свой меч, согнулся чуть ли не вдвое, чтоб выйти из землянки, но с порога повернулся и сказал:

«Не запирай, Стэнкуца, двери, я скоро вернусь!»

Говорят, что от этой землянки и пошло наше село, которое все росло и ширилось, и много мужественных воинов прославляли имя Стэнкуцы.

«Помни и сам не позорься, — часто говорила бабушка. — Возможно, что и ты потомок того Новака, тьфу, не сглазить бы!..»

Кто знает, может, и на самом деле он потомок того Новака!

Мога улыбнулся. Красивая сказка…

А правда была в том, что нынешняя Стэнкуца изменилась к лучшему благодаря и его заботам, стараниям дать старому селу новый облик, дыхание, широкий, как сама степь, простор.

В восточней части села за счет полоски колхозной земли проложили несколько новых широких улиц. И протянулись они, как могучие руки великана, а по обеим сторонам выросли дома, построенные по специальному проекту и разукрашенные мастером Жувалэ.

У всех домов были высокие двери, чтоб сквозь них могли проходить богатыри, и огромные окна с резными наличниками, на каждом окне по деревянному цветку, выкрашенному в голубой цвет. Сколько бы раз ни проезжал этими улицами Мога, всегда ему казалось, что он едет полем, цветущим цикорием…

В правлении Мога приказал Горе доставить ему хоть из-под земли Михаила Лянку, после чего он может быть свободен, пока его не позовут. Это означало, что Горе мог пойти домой, пообедать, отоспаться и делать все, что ему заблагорассудится, но, так сказать, не отлучаться от телефона.

Мога вошел в кабинет, повесил пальто на вешалку, провел рукой по поседевшим и поредевшим волосам, скорее растрепывая их, чем приглаживая. Сел за письменный стол и некоторое время неподвижно сидел в кресле, прикрыв глаза, словно внезапно задремав.

Из всей мебели, находящейся в этом огромном кабинете и расставленной в идеальном порядке, только это кресло было старым. Сидя в нем, Мога чувствовал себя дома. Это был единственный предмет, принесенный им из старого правления, он словно хотел подчеркнуть, что и старые вещи годятся кое для чего.

Из полудремоты его вывел бухгалтер, принесший на подпись документы. Мога спросил его, в полном ли порядке прошлогодняя документация?

— Максим Дмитриевич, вы же проверяли все позавчера.

Мога покачал головой: как это он мог забыть?

Если вся документация в порядке, то пора ему садиться и готовить отчет. Но сначала нужно поговорить с Михаилом. Он чувствовал, что, пока не поговорит с ним, не сможет заняться другими делами.

«Почему же не идет Горе?..»

Он позвонил. На пороге появился дед Костаке.

— Горе еще не показывался?

— Нет, Максим Дмитриевич.

Дед Костаке вышел. Мога уставился на перекидной календарь и внимательно рассматривал его: ему казалось, что чего-то не хватает, но чего именно, понять не мог. Календарь был раскрыт на листке «четырнадцатое», следовательно, вчера никто не делал заметок на листке календаря. Вот оно что! Отсутствие обычных дневных заметок привлекло его внимание! Когда бы он ни возвращался из дальних дорог, он всегда находил на календаре заметки. Их делал Назар, чтобы Мога знал, что происходило в его отсутствие.

Сейчас Назар тоже в отъезде, и он сидит один за ореховым письменным столом в этом огромном кабинете, застеленном двумя крестьянскими коврами. На окнах желтые плюшевые занавески, а на столе — календарь, открытый на числе 14 — дата, которая, возможно, навсегда врежется в его память. На столе в большом деревянном стакане отдыхают цветные карандаши. Все бумаги и документы разложены по ящикам или находятся в сейфе, стоящем в углу. На стенах — несколько диаграмм и карта села.

Мога встал из-за стола и подошел к стене, где под матовой лампочкой висели диаграммы. Посетители так привыкли к ним, что уже не обращали на них внимания. Но для Моги они имели особое значение, в них отражалась вся его работа в Стэнкуце, от первого дня и до последнего. Он начал с двадцати центнеров пшеницы с гектара и дошел до сорока девяти, с трехсот тысяч годового дохода до восьми миллионов, с двух специалистов с высшим образованием до четырнадцати, — колонки цифр, красные, голубые, зеленые стрелки, идущие все вверх и вверх…

«Что будут показывать будущие новые диаграммы?» — подумал он и постоял молча, словно в ожидании ответа, который все не приходил.

Неслышными шагами вошел Горе, глянул в спину Моге и тоже стал рассматривать диаграммы. Он знал их наизусть, но во всех этих прямых, кривых, зеленых, голубых, красных зигзагах он всегда видел лишь холмы, поля, долины… и дороги, бесконечные дороги, бесчисленные километры пути, выраженные в цифрах, постоянно меняющихся, умножающихся… А стрелы как указатели направлений… Но сейчас он видел на стене не более чем простые листы бумаги, какие висели во многих других кабинетах и залах, куда приводили его разъезды председателя.

Он перевел глаза на карту Стэнкуцы. Легко нашел улицу, на которой жил, нашел улочку, где жил Мога, прошелся по широким улицам, которые Мога намеревался асфальтировать… «Если Мога уедет, то кто знает, сколько времени они еще останутся такими, как сейчас, — пыльными, не асфальтированными», — подумал Горе.

А Мога все еще глядел на диаграммы, как бы стараясь запомнить их навсегда. На какой-то миг ему показалось, что эти стрелы целятся ему прямо в сердце. Он невольно поднес руку к груди, словно защищаясь, и все же ощутил болезненный укол. Он повернулся спиной к стене, увидел Горе и как бы посветлел:

— Нашел его?

— Только следы. Марку сказал, что оставил его на виноградниках Лунги вместе с товарищем Черней.

— Нашел время для прогулок! — с досадой проговорил Мога. — А у тебя почему такое кислое лицо, словно эти стены давят на тебя?

— Ничего не давят… — пробурчал Горе и надвинул шапку глубоко на глаза, чтобы Мога не увидел в них обиды. Он направился к выходу, но задержался на секунду, вытащил из кармана пальто газету, подошел к столу и положил ее перед Могой.

— Здесь пишут и о вас, — угрюмо сказал он, как бы сообщая Моге неприятное известие.

— И что же там пишут? — Мога с любопытством развернул газету.

Горе не ответил.

Мога наткнулся на жирно напечатанный заголовок: «Один день председателя», набранный под рубрикой «Наши уважаемые товарищи». Статья начиналась его фамилией, а заканчивалась подписью: Н. Будяну. Он припомнил мужчину в шляпе, которого видел вечером у газетного киоска и который показался ему знакомым. Теперь он был уверен, что это был Будяну. Газета датирована вчерашним числом, значит, Будяну разговаривал со своим другом именно об этой статье.

— Ты помнишь, Горе?.. В январе побывал у нас один молодец в шляпе на макушке, коротеньком пальто и в красном, величиной с хорошую шаль, шарфе?.. Он два дня ходил за нами… Будяну его фамилия. Это он написал статью…

Горе промолчал и на этот раз.

Мога посмотрел на него исподлобья.

— Спасибо за газету… Можешь идти, и, пока не перестанешь дуться, не показывайся мне на глаза.

Горе молча вышел.

Лишь теперь Моге пришло в голову, что ему следовало бы сообщить Горе о своем уходе. Недаром он ходит такой хмурый, словно с похмелья. То ли чует что-то, то ли новость ему уже известна.