Перед такой наглостью Максим Мога почувствовал себя вдруг обезоруженным. Может ли человек быть таким безмозглым, чтобы не понимать, как вредна подобная «экономия»?

— Поехали в райком! — в ярости продолжал Трестиоарэ. — Кэлиману меня поймет! Вы были настроены против меня с самого качала! Это всем известно!

— Именно этого я хочу, товарищ директор, — сурово промолвил Мога. — Поедемте в Пояну, в райком партии.

Трестиоарэ вызвал своего заместителя, оставил ему ключи, объяснив, что делать в его отсутствие. Весть о случившемся скандале молниеносно распространилась между рабочими, самые любопытные начали бродить вокруг склада. Стало также известно о том, что студенты взбунтовались — об этом сообщили шоферы машин, перевозивших виноград. Некоторые вставали на защиту Трестиоарэ — все правильно, человек он хозяйственный, бережливый, все, что он делает, — не для него самого, старается ради совхоза. У студентов же ничего не отвалится, если и поспят две-три недели на старых матрацах. Не велики паны. Другие же, недовольные директором — ведь нет на свете председателя колхоза, директора совхоза или другого предприятия, которым поголовно все довольны, — другие радовались. Вот уж доберется до него Мога! Слишком наш директор скареден, не выпросишь у него и соломинки!

Трестиоарэ вышел со двора, провожаемый любопытными взглядами. За ним следовали Мога и Ивэнуш. А в селе их ждал Александр Кэлиману. Трестиоарэ первым подбежал к секретарю райкома; хотел уже начать жаловаться, но встретил холодный, суровый взор и не осмелился раскрыть рта.

— Аксентий Аксентьевич, вы оказали нам медвежью услугу! — вздохнул Кэлиману. — Ладно уж, разберемся. Сегодня в пять часов — заседание бюро. Ждем также вас. Докладывать будете лично! Максим Дмитриевич, — повернулся он к Моге, — напомните, прошу вас, товарищу Станчу, что на сегодняшнем заседании будет обсуждаться также вопрос о приписках. Он это знает, но все-таки загляните к нему… Что с вами? — удивился он, заметив, как потемнело лицо Максима.

Что может быть неприятнее, чем необходимость публично осудить старого друга? Заставив Станчу держать ответ перед судом друзей, Максим думал, что это станет для него уроком. Но тогда не был еще известен его обман. Какое наказание будет ему теперь? Трудно было даже предположить, какое решение примет бюро райкома. Может, поговорить об этом с Кэлиману? Слово секретаря райкома все-таки — решающее.

Неожиданная, непонятная робость охватила Максима: Кэлиману еще подумает, что Мога хочет взять Станчу под крылышко, хочет избавить его от ответственности.

— Мы стараемся понять, что заставило товарища Трестиоарэ больше дорожить вещами, будь они даже все в золоте, чем человеческим достоинством? Объяснения, которые мы от него услышали, лишены всякого морального основания. Чему можно научить таким отношением молодежь? Какой подадим ей пример?

Лидия Грозя опустилась на стул с легким вздохом. Щеки ее раскраснелись от возбуждения. На каждом таком заседании, особенно если она брала слово, Грозя волновалась и, как ни старалась казаться спокойной, лицо, глаза выдавали ее. И Мога вспомнил, как энергично вошла она в кабинет Кэлиману к концу первого дня уборки и обратилась к ним обоим с таким же волнением, как и теперь: «Какой будет для совхоза реальная отдача от того, что на виноградники направляют врачей? Несколько тонн собранной продукции? А больные пускай ждут? Если кто-нибудь заболеет, — что же, ему ждать до октября? Александр Степанович, лично я полагаю, что это не дело. На первом плане у вас всегда должен быть человек, остальное все — потом».

Постоянно решая с Лидией различные вопросы, Максим смог подметить в деятельности молодого секретаря райкома то, что сам считал очень важным для каждого, находящегося в начале пути на высокоответственной работе: стремление поглубже вникать в сложную жизнь большой человеческой общности, в данном случае — в жизнь целого района, это было ему известно и по собственному опыту.

Трестиоарэ с ответом не спешил. Вопросы Лидии Грозя лишний раз убедили его, что он напрасно пытался объяснить свое отношение к молодежи, — его здесь не поймут. «Разве это плохо — приучать молодых людей быть экономными?» — в недоумении воскликнул он. И вдруг, глубоко вздохнув, задрал подбородок и заявил обиженным топом:

— Поскольку здесь стало ясно, что хозяин из меня плохой, прошу районный комитет партии освободить меня от обязанностей директора. Хочу перейти на работу по специальности, в качестве агронома-виноградаря.

Члены бюро посмотрели на него с удивлением: пугает отставкой? Понимает ли он, что говорит? Однако, если он сам того хочет… И тут поднялся Виктор Станчу.

— Разрешите? — Виктор посмотрел на Александра Кэлиману, который вел заседание, затем — на остальных. — Предлагаю просьбу товарища Трестиоарэ отклонить. Пусть вначале наведет в совхозе порядок, а уж потом, если будет настаивать, может быть освобожден. А за бесчеловечное отношение к студентам, которые отложили учебники занятия и приехали помочь ему в трудный час, записать строгий выговор… — Он сделал паузу, взглянул на побледневшего Трестиоарэ и продолжал: — Строгий выговор без занесения в учетную карточку.

«А тебе какое полагается наказание? — подумал Мога, видя, с какой убежденностью говорит Станчу. — Разве твоя вина меньше?»

— Других предложений нет? — спросил Кэлиману и стал ждать, чтобы каждый мог обдумать свою позицию. — Значит, нет. Ставлю на голосование предложение Виктора Алексеевича.

…Заседание бюро окончилось около десяти часов вечера. Как обычно, Кэлиману, Грозя и Карагеорге задержались для обмена мнениями о том, что обсуждалось, будто пяти часов для этого оказалось мало. Но действительно всегда что-то оставалось не выясненным до конца, какое-то из решений выглядело чересчур общим, по отношению к некоторым они оказались слишком строгими. Задержался на этот раз также Максим Мога. В этот вечер два его товарища, двое коллег прошли тяжелое испытание. И душа Максима болела. Присутствующие расселись как попало. Карагеорге, вынужденный долго обходиться без сигареты, отошел к открытому окну и жадно делал затяжку за затяжкой.

— Не слишком ли мягко обошлись мы с товарищем Станчу? — обратилась вдруг к Моге Лидия Грозя. — Мне кажется, простого выговора для него мало. Вы уверены, что мы не ошиблись?

Мога устало улыбнулся. Мера наказания была предложена им и принята единогласно.

— Ставите под сомнение решение бюро? Либо считаете, что строгий выговор с занесением в учетную карточку — слишком мягкое взыскание? — спросил он. — Чтобы внести в это дело полную ясность, хочу добавить: то, что он сам говорил на нашем заседании, — правда. Станчу понял, в чем виноват, в чем его ошибка, задолго до бюро. Уверяю вас. Он уже достаточно наказал себя сам, поверьте. Не хотел бы я теперь оказаться в его шкуре, суд его собственной совести был беспощадным. Но объясните теперь вы, почему голосовали за мое предложение, если считали наказание слишком легким?

На этот раз улыбнулась Грозя.

— Потому что тогда, когда говорили вы, мои сомнения были рассеяны. А после заседания, наедине с собственными мыслями, я заколебалась опять. Моя ли в том вина, что вы, если захотите, можете убедить даже камни в том, что они должны сдвинуться с места?

— Лидия Ивановна, не терзайтесь, наше решение вполне справедливо, — вставил Кэлиману. — Если бы мы были всегда так требовательны!

— Полностью согласен с Александром Степановичем, — подал голос от окна Георге Карагеорге.

Таким образом, решение в отношении Станчу получило новое, окончательное подтверждение.

— Если бы мы оказались принципиальными до конца, — вновь заговорил Кэлиману, — следовало бы дать по хорошему выговору и каждому из нас. И в первую очередь, за отсутствие требовательности к самим себе. Ибо проверяем мы все частенько самым поверхностным образом, на скорую руку. Об этом сегодня говорилось тоже, но в самых общих чертах. В ближайшее время надо обсудить на заседании бюро вопрос о качестве проверок. Георге Васильевич, подготовьте на эту тему отчет о том, как райисполком проверяет выполнение своих решений. Только поменьше теории. Конкретно, независимо от рангов и должностей.