— Ну и угораздило вас, — сказал Омельчук. — За сто рублей не полез бы в воду.
— Нноко, ты как здесь? — спросил Шелегеда.
— Маленько скучно стало, пришел. Здесь я рыбачил молодым.
Савелий оглядел избу. Сквозь щели в потолке просвечивало серое небо. Многие бревна разошлись глубокими извилистыми трещинами, а спиленные когда-то сучья глядели в черных ободках, словно застывшие глаза больших и добрых животных. Стол заменяло дверное полотно. Один его конец упирался в нары, второй покоился на ящике. Железная плита, вырезанная из бочки, однако, грела щедро. Бока ее раскалились до малинового цвета, а Нноко все подбрасывал и подбрасывал сухие ветки.
Савелий не слышал, как его звали к чаю.
— Пусть спит, — сказал Шелегеда, — ему досталось сегодня сполна.
«Сколько же дней я не видел Илонку?» — с тоской подумал на рассвете Савелий. За стеной поскуливал пес, с моря доносились равномерные вздохи приливной волны.
Рядом заворочался Шелегеда.
— Как дела, бригадир? — шепотом спросил Савелий, нашаривая привычно в изголовье очки. Он совсем забыл, что их вчера смыло волной. Шелегеда молчал и немигающе глядел в светлое пятно окна.
— Чего, не заболел ли?
Бригадир потер грудь:
— Тут что-то муторно. Нехорошо как-то, словно перед бедой.
— Предчувствие?
— Ага! От вчерашнего. Переволновался. Вроде всякое бывало, и похуже, а тут… Надо же…
Савелий подбодрил:
— Это понятно. Мне тоже не по себе.
Шелегеда скосил глаз на Савелия:
— Дурачок. За тебя боялся. Я бы выплыл.
Савелий это знал. Как ему сейчас хотелось сделать что-то из ряда вон выходящее: запеть, обнять Шелегеду и Нноко, сплясать какой-нибудь невообразимый туземный танец, пальнуть из ружья. Но он лишь сладко потянулся и со счастливой улыбкой сказал:
— Я это знал, Шелегеда. Знал! Знал! И вообще здорово, что ты… такой весь неправильный. Пускай тебя не любят. Они просто ничего не знают.
Шелегеда яростно поскреб небритую щеку:
— Что не любят — то не любят. Это уж верно. Только меня не перекроишь. Поздно.
— Чепуха. Нет людей каменных. Я вот чувствую: вчера был одним, а сегодня во мне что-то изменилось. И завтра изменится, и послезавтра. Так со всеми.
— Может быть, — сказал Шелегеда и почему-то опять вспомнил о квитанциях.
— Давай напрямик. Что произошло в то первое утро, когда ты оказался на неводе?
Шелегеда враз нахмурился, как бы отдалился.
— Как вы все надоели мне с этими вопросами! Не лезь, Севка, куда не следует. Это мое дело. Стратегическое.
Савелий вздохнул:
— Не хочешь. Ладно, не будем.
Шелегеда резко сел:
— Вы пришли на путину заработать деньги. Так?
— Ну, так.
— Вот и я хотел, чтобы вы заработали.
— Корецкий тоже хочет.
— Тоже сравнил. Тот прямой дорогой шагает в тюрягу, а я своим горбом, вот этими жилами, — Шелегеда для убедительности показал свои бугристые ладони, — вот этими жилами копейку зарабатывал. И заработал — будь спок!
— Так на этом в вас разница и кончается. В остальном все одинаково — деньги! Больше, еще больше! Корецкому нужна машина, а тебе, наверное, лошадь или корова; тому — собственная дача, а тебе — пасека, чтоб, значит, еще доход был. А видеть хорошего ничего не видели. Есть такие уголки на земле — закачаешься…
— Понесло тебя, ну и ну… Свихнулся после вчерашнего? Ты-то куда деньги копишь?
— Я же говорил, купить классную аппаратуру, поездить по Чукотке, поснимать.
— Не виляй, фотография тоже дело прибыльное.
— Ну и чудак! — воскликнул Савелий. — Да я бы сейчас все заработанные деньги отдал за то, чтобы мои фотографии о Чукотке повесили, скажем, в фойе Большого театра. Чтоб люди, значит, останавливались и удивлялись: есть, оказывается, и такая красота. Чтоб потом не могли заснуть…
Шелегеда почмокал губами:
— А ты книг много читал?
— Их надо читать все время. Чем больше читаешь, тем больше хочется.
— А мне вот много не приходилось, — вздохнул Шелегеда. — Всю жизнь вкалываю, как карла.
— А музеи. Там такие вещи! Тоже надо успеть. А еще учиться, чтоб мощная была специальность. А еще детей вырастить…
— Я, между прочим, токарь-универсал. На всех, какие есть станки, работать могу.
— Ого! А чего на рыбу занесло?
— Так я и рыбак. Удачливее на всем побережье не найдешь. Места чую за три километра.
— Да чего говорить, ты вообще талантливый человек, — засмеялся Савелий. — На все руки. Во времена нэпа быть бы тебе богатейшим купцом.
— Ну, спасибо, договорились. Давай пить чай, вон Нноко какой костер распалил. Ничего, вот женюсь, и все у меня будет как следует. Приходи на свадьбу, приглашаю.
— Спасибо.
Прошел второй ход кеты. Ждали последнего, третьего. Но особо не надеялись. Дьячков успокоил:
— Еще есть один ход — мошкинский. Слыхали? Четвертый. Чего, так его подождем.
Шелегеда всерьез поддакнул:
— Ага! Запасемся зимней одеждой, уголька подвезем…
— А на катер ледорез поставим, — буркнул Слава Фиалетов.
Остальные, не веря в серьезность сказанного, все же незаметно разволновались: этим колхозникам все может взбрести в голову, им чего — лишь бы план.
— Мне с первого сентября в отпуск, неожиданно проснулся Омельчук. — Я не могу.
— И нам, и нам, — послышалось с нар.
— Пока не будет плана, никого не отпущу, — строго сказал бригадир, — а кто уйдет самовольно — лишится коэффициента.
— Так план уже почти в кармане.
— Чуть-чуть по-русски не считается.
Проблемы, могущие возникнуть с мошкинским ходом, обсуждали весь день, пока не явился Чаквария. Он долго смеялся:
— Слушай, бригадир. Зачем, понимаешь, травишь своих ребят? Они и так по своим женам и детям соскучились. А ты им про мошкинский… Ай-ай-ай! Такие взрослые, а как дети.
— Николай Захарович, хоть вы объясните про этот мошкинский ход.
Чаквария опять засмеялся:
— Чудаков на свете много. Живет у нас старик Мошкин. Совершенно беспечный человек. Никто не помнит, когда он и откуда появился. Отлично говорит по-чукотски, тундру знает как свои пять пальцев. Раз в год ему, как и всем колхозникам, выдают разрешение на отлов кеты для личных нужд. Сам Мошкин хоть живет одиноко, но разрешительную бумагу всегда ждет с повышенным нетерпением. С самой зимы напоминает нам о себе — как бы не забыли при составлении списков. А получив разрешение, на радостях ставит пятиведерный жбан браги и очухивается, когда бригады укладывают невода на склад. Впрочем, старик не унывает, находит укромную ото льда заводь, ставит свою исчиненную вдоль и поперек сетчонку и замирает возле нее на долгие дни. Упорству его можно позавидовать. И если вдруг чудом удается выловить кетину, Мошкин долго ходит с ней по всему поселку, давая понять, что настоящий рыбак возьмет рыбу в любое время. Да вы еще сами это увидите. Вот и прозвали четвертый ход кеты мошкинским.
Шелегеду все чаще тянуло в Энмыгран. После очередной переборки он наскоро выпивал кружку горячего чая и уходил.
— Надо же! — удивлялся Дьячков. — Бывало, за всю путину в колхоз не выгонишь. А тут… Семья, одним словом. Это хорошо.
Возвращался Шелегеда подобревшим, в чистой рубахе, выбритым. Еще некоторое время он бродил по стану, глядел в небо и вроде бы мурлыкал себе под нос какую-то песню. Но начиналась переборка, и Шелегеда вновь становился бригадиром Шелегедой.
Однажды он принес сверток и вручил его Савелию.
— Держи, гладиатор.
Савелий развернул тряпку и ахнул. Фотоаппарат «Салют»! Мечта жизни! У Савелия даже перехватило в горле:
— Да ты что! Нет, погоди, это же «Салют». «Салют», понимаешь? Высший класс! Он раз в десять дороже, чем мой ФЭД. Нет-нет, так я не возьму. Это ни на что не похоже.
Шелегеда махнул небрежно рукой, но по глазам было видно — доволен!
— Дают — бери. А то мне и этот не мудрено зашвырнуть в море.
Савелий инстинктивно отвел коробку в сторону, точно это собирались проделать сейчас же. Все заулыбались.
