На запрос о возможности организации еще одной встречи Гопкинса со Сталиным был получен положительный ответ.
Во время этой встречи Гопкинс принялся убеждать Сталина в том, что занятая Советским Союзом позиция по ограничению повестки дня представляла его в плохом свете и, кроме того, была изначально неверной. Он подчеркнул, что достигнутое в Ялте соглашение гарантировало свободу обсуждения и право любого члена ООН вынести на обсуждение Совета Безопасности любую ситуацию. Молотов произнес короткую речь, в которой отметил, что советская позиция (его позиция) была основана непосредственно на решениях, принятых в Крыму. Затем между Сталиным и Молотовым состоялся частный разговор, в ходе которого, как мог уяснить Гопкинс, согласно его записям (хотя разговор велся на русском языке), Сталин «не понял, о каких вопросах шла речь, ему по ним не давали разъяснений». После завершения разговора с Молотовым Сталин заявил, что у него нет возражений против того, чтобы в дискуссиях, связанных с проблемами мирного урегулирования, использовался принцип простого большинства. Затем он отклонил предложение Молотова, заявив, что был готов принять американскую позицию на Сан-Францисской конференции по вопросу процедуры голосования. Он совершенно ясно высказался на эту тему. Это являлось существенной уступкой, поскольку вопросы, касавшиеся повестки дня, не относились к числу формальных, процедурных вопросов, они действительно являлись важными.
Гарриман, который, как всегда, присутствовал на встрече, немедленно дал указание информировать Стеттиниуса об изменении позиции Советского Союза, и тот в этот же день получил соответствующую телеграмму (с учетом того, что время на территории СССР на полдня опережает время в США). Прощаясь со Сталиным, Гопкинс сообщил ему, что он планирует посетить Берлин и надеется посмотреть, в каком состоянии находится город, а также, возможно, получит удовольствие от зрелища найденного тела Гитлера. Сталин ответил (и в этом проявилась его подозрительность, которая через несколько лет превратится в настоящую паранойю), что он «уверен в том, что Гитлер еще жив»[1111].
Гопкинс и его жена уехали на следующее утро. До самолета их сопровождал Молотов, что явилось проявлением исключительного уважения к гостям.
Получив телеграмму, в которой сообщалось об изменении позиции Сталина в отношении права «вето», Стеттиниус пригласил Громыко в свой пентхаус в отеле «Фэрмонт». По воспоминаниям Стеттиниуса, он сказал советскому послу: «Как я чувствую, мой моральный долг состоит в том, чтобы с учетом моего дружеского отношения к вам незамедлительно сообщить вам эту новость»[1112]. Когда он сообщил об изменении позиции Сталина, «выражение лица у посла Громыко стало достаточно напряженным, и он покраснел». На следующее утро, 7 июня, Громыко услышал эту новость уже от своих собственных источников. Стеттиниус попросил Громыко прийти в «Фэрмонт» в четверть второго и сообщил ему, как он спланировать поступить, чтобы предстоящее заявление не означало победы США над Советским Союзом и не было так воспринято. Громыко, который был удовлетворен этим, предложил подчеркнуть важность единогласия пяти постоянных членов Совета Безопасности. Заседание «Большой пятерки» было запланировано на три часа дня, в это время Стеттиниус объявил, что Громыко хотел бы сделать заявление. После этого Громыко объявил о новой советской позиции. Сразу же после заседания Стеттиниус провел пресс-конференцию, на которой заявил, что никто из членов Совета Безопасности «не может сам воспретить» обсуждение какого-либо вопроса[1113]. Собравшиеся журналисты и репортеры различных служб новостей встретили это заявление бурными овациями. Как вспоминал Стеттиниус, когда он сказал, что они могут идти, «если хотят», они с такой скоростью бросились из зала, что он «не мог не рассмеяться»[1114]. (На следующий день новость об изменении позиции Советского Союза красовалась в заголовках газет по всему миру.) Как написал Стивен Шлезингер, конференция вернулась в нужное русло.
После пресс-конференции, в 17:23 вечера, Стеттиниус позвонил Трумэну. «Дело сделано, – сказал он президенту. – Заявление имело самый оглушительный эффект, который только можно себе представить… Я сделал заявление в Руководящем комитете ООН, который состоит из глав пятидесяти делегаций, и они устроили мне бурные овации. Сразу же после этого, спустя пять минут, я отправился на пресс-конференцию. Пресса была в восторге и ликовала, как и Руководящий комитет… Здесь действительно полное ликование»[1115]. Трумэн ответил: «Меня это также очень радует». Стеттиниус продолжил: «Когда меня спросили, как это случилось, я сказал, что мы смогли выработать это в духе доброй воли и взаимных уступок, что в результате позволило достичь соглашения, приемлемого для всех. Я думаю, что самое сложное осталось позади».
В то же время обсуждался вопрос о том, где должна будет располагаться будущая штаб-квартира ООН. Советский Союз проголосовал за США, поскольку, по словам Громыко, «Москва хотела быть уверена, что американцы не потеряют интереса к международным делам. Мы опасались, что Соединенные Штаты могут вернуться к изоляционизму»[1116].
В ходе Сан-Францисской конференции возникла еще одна проблема, вызванная действиями Громыко: советский представитель заявил, что редакция пункта относительно того, что может обсуждаться на Генеральной Ассамблее, была изменена и расширена по сравнению с редакцией, принятой в Думбартон-Оксе. «Русские требуют ограничений для Ассамблеи, или же они не подпишут Устава ООН», – гласил заголовок в издании «Нью-Йорк таймс» от 18 июня. После двух дней споров на конференции Громыко были даны новые указания. Сталин вновь снял свои возражения (или, что более вероятно, Молотова) и согласился с общим мнением в отношении редакции этого пункта: как и в Совете Безопасности, члены Генеральной Ассамблеи имели право выносить на обсуждение новые вопросы. Стеттиниус выразил «свое личное и официальное восхищение великолепным конструктивным отношением к делу посла и его правительства»[1117].
В июне в результате усилий Гопкинса Сталин вновь стал активным членом антигитлеровской коалиции, назначив маршала Жукова представителем Советского Союза в Союзной контрольной комиссии по Германии (от США представителем был Эйзенхауэр), что позволило этому органу начать свою работу, отменив требование Молотова о возможности использования права «вето» в Совете Безопасности в отношении повестки дня и согласившись с измененной редакцией пункта Устава ООН, касавшегося применения права «вето» на Генеральной Ассамблее. Это превратило Организацию Объединенных Наций в жизнеспособную структуру и позволило ООН приступить к реальной деятельности. Министр иностранных дел Китая доктор Сун Цзывэнь на Сан-Францисской конференции был удовлетворен ходом бесед Гопкинса со Сталиным (еще до того, как Сталин лично вмешался в решение проблемы, возникшей при обсуждении права «вето»). «Мистер Гопкинс смог добиться хороших результатов в беседе со Сталиным»[1118], – сказал он Стеттиниусу 5 июня, когда тот сообщил ему, что Сталин хотел бы пригласить Сун Цзывэня приехать для проведения переговоров в Москву не позднее 1 июля. На тот момент все выглядело так, словно усилия Рузвельта по созданию Организации Объединенных Наций, которые заставили страны мира действовать совместно и в процессе совместной работы оказывать влияние на мировые события и формировать их, в конечном итоге приведут к реальным результатам.
Это казалось вполне возможным, прежде всего, потому, что отмечались и другие изменения в политическом курсе Советского Союза. Так, в конце июня было объявлено, что патриарх Алексий собирался посетить Соединенные Штаты, чтобы встретиться с представителями Русской православной церкви[1119]. Молотов смягчил свою позицию в отношении различных прозападных поляков, и, как результат, поляки со своей стороны выработали на компромиссной основе соглашения по составу правительства, в которое должны были войти представители Польской крестьянской партии, Польской социалистической партии и Польской рабочей партии. Был подготовлен соответствующий список, с которым согласился даже Молотов. 27 июня был объявлен состав нового польского правительства. Четырнадцать мест (из двадцати одного) было выделено членам Временного правительства Польской Республики, Миколайчик стал заместителем премьер-министра. На следующий день новое правительство приступило к исполнению своих обязанностей. 5 июля Черчилль и Трумэн признали новое, реорганизованное Временное правительство национального единства Польши. Сами поляки были рады такому развитию событий, даже польская интеллигенция придерживалась мнения, что это справедливый компромисс между различными группировками. Было совершенно неизвестно, состоятся ли (и когда) свободные и независимые выборы, решение о проведении которых было достигнуто в Ялте (новое правительство не определит никакого срока), что являлось только результатом действий США: американское руководство опасалось, что новому правительству не удастся избавиться от слова «Временное» в своем названии, однако в конечном итоге в этом вопросе было достигнуто определенное согласие, по крайней мере на бумаге. (Корреспондент издания «Нью-Йорк таймс» Гаррисон Солсбери поинтересовался у Миколайчика, что тот думает о Сталине. Миколайчик ответил: «Сталин хорошо знает Польшу. В ходе бесед мы хорошо ладим друг с другом. Я считаю, что он – тот человек, с которым я вполне мог бы иметь дело»[1120].)
