Как бы ни был Рузвельт «обеспокоен» всеми этими событиями, из этих слов ясно, что он не находился под влиянием Сталина, как годами утверждают многие его критики. Напротив, из них становится очевидно, что Рузвельт последовательно проводил линию, ведущую к достижению компромисса, поскольку он был уверен, что это позволит добиться успеха. Проблема военнопленных была решена и отошла на задний план, как он и надеялся.
В свой последний рабочий день в Вашингтоне, 29 марта, Рузвельт отправил еще одну наставительную телеграмму Черчиллю, в которой осторожно советовал ему:
«Я также с волнением и тревогой слежу за развитием отношений с Советским Союзом после Крымской конференции. Я прекрасно осознаю, какие опасности может заключать в себе такое развитие событий».
5 апреля Рузвельт провел пресс-конференцию в Уорм-Спрингсе. В это время у него находился с визитом президент Филиппин Серхио Осменья, с которым Рузвельт обсуждал вопрос о предоставлении этой стране независимости 13 августа. Франклин сообщил журналистам из пресс-пула, что он расскажет им одну историю. Он хотел бы, чтобы эта история была опубликована на следующий день после его возвращения в Вашингтон, то есть через неделю или дней десять.
Они задали ему вопрос о дополнительных голосах для России на Генеральной Ассамблее ООН, и Рузвельт рассказал им грубоватую, но забавную историю, анекдот (насколько все это соответствует истине, никто не знает):
«Сталин мне сказал: “Вы знаете, в России есть две территории, которые были полностью разорены. Были уничтожены почти все здания, все крестьянские дворы, а на этих территориях проживали миллионы людей. И нам кажется, в ознаменование грядущей победы нужно что-то дать им, это очень важно с точки зрения гуманности. Эти территории были не очень высокоразвитыми областями. Одна из них – это Украина, а другая – Белоруссия. Нам всем кажется (у нас в правительстве нет ни одного человека оттуда), мы считаем, что было бы уместно дать им голос на Ассамблее. Миллионы людей на этих двух территориях были убиты, и мы думаем, что было бы очень отрадно, могло бы помочь им в восстановлении, если бы мы могли получить для них голоса на Ассамблее“.
Он спросил меня, что я об этом думаю.
Я сказал Сталину: “Вы собираетесь обратиться к Ассамблее с такой просьбой? “
Он сказал: “Я думаю, что нам следует сделать это“.
Я сказал: “Я полагаю, что все будет в порядке – но не знаю, как проголосует Ассамблея“.
Он сказал: “Вы бы поддержали это? “
Я сказал: “Да, в основном по сентиментальным соображениям. Если бы я был в составе делегации, куда я не вхожу, то я, вероятно, проголосовал бы «за»“.
Это еще не публиковала ни одна газета.
Он сказал: “Таким образом, это был бы Советский Союз, плюс Белоруссия, плюс Украина“.
Тогда я сказал: “Между прочим, если на конференции в Сан-Франциско Вам предоставят три голоса на Ассамблее, если Вы получите три голоса, я не знаю, что произойдет, если я тут же не подам запрос на предоставление трех голосов и Соединенным Штатам“. И еще добавил: “А я подам запрос о предоставлении для трех голосов и буду настаивать на том, чтобы их нам предоставили“.
На самом деле все это не имеет большого значения. Это не более чем надзорный орган. Я сказал Стеттиниусу, что об этом можно не беспокоиться. Мне не так уж позарез нужны эти три голоса на Ассамблее. Они больше нужны этому коротышке. А все эти заботы о количестве голосов на Ассамблее – особенной разницы это не имеет»[1047].
Затем Рузвельта спросили, действительно ли «они ничего не решают»? И он ответил: «Нет».
На следующий день, 6 апреля, Рузвельту вечером пришла мысль выпустить марку в честь открытия ООН, на которой было бы просто написано: «25 апреля 1945, в честь Объединения Наций». Связались с руководителем почтового ведомства, Фрэнком Уокером, и было быстро принято решение, что после того, как президент одобрит дизайн марки, она будет выпущена 25 апреля, в день открытия конференции в Сан-Франциско.
Теплые источники благотворно влияли на Рузвельта. Силы, казалось, возвращались к нему. Еще в конце марта в Вашингтоне доктор Брюэнн отмечал, что президент слишком много работает и выглядит «очень плохо (цвет лица землистый)», а после недели, проведенной на теплых источниках, Брюэнн писал, что наблюдается «явное улучшение»[1048]. Дейзи тоже считала, что Рузвельт восстанавливает силы. Он напомнил ей, что с нетерпением ждет своего выхода на пенсию в следующем году, «после того как он проследит, чтобы организация по поддержанию мира заработала как следует»[1049]. 8 апреля она записала в своем дневнике: «С каждым днем он очень медленно, но идет на поправку. Это проявляется по-разному. Он и сидит немного прямее в своем кресле, и голос у него становится чуть яснее и сильнее, и лицо его делается не таким осунувшимся, он становится счастливее»[1050]. На следующий день приехали Люси (Мерсер) Резерфорд и ее подруга Элизабет Шуматофф, которая собиралась рисовать портрет Рузвельта. В тот вечер Дэйзи записала, что «Ф. выглядит великолепно».
13 апреля, в день рождения Джефферсона, Рузвельт должен был выступать с важной речью, которую должны были транслировать все крупные радиокомпании. Утром 11 апреля он работал над окончательным вариантом речи с Дороти Брэди, которая была одним из его секретарей. В этой речи Рузвельт процитировал слова Джефферсона, которые Шервуд позже использовал как первый «забойный» аргумент в дискуссии о том, стоит ли делиться с Россией информацией по атомной бомбе:
«Томас Джефферсон, сам выдающийся ученый, однажды сказал: “Братский дух науки объединяет в одну семью всех, кто ей служит, какое бы положение они ни занимали и как ни разбросаны они были бы по всем уголкам земного шара“»[1051].
От этого утверждения Рузвельт плавно перешел дальше и сказал: «Сегодня благодаря науке разные страны мира стали так близки друг к другу, что изолировать их друг от друга теперь невозможно.
Сегодня мы должны считаться с неоспоримостью того факта, что, если цивилизация хочет выжить, мы должны культивировать науку человеческих отношений – способность всех народов, всех национальностей жить вместе и мирно работать вместе».
Тем утром Рузвельт работал не только над этой речью, он также читал телеграммы, записки, письма и законопроекты, которые необходимо было отправлять ежедневно. Он посмотрел и одобрил три важных послания (одно Сталину и два – Черчиллю), которые поступили к нему на утверждение из Штабной комнаты. С посланиями Рузвельт был полностью согласен, они абсолютно соответствовали его политике. Примечательно, что все три телеграммы были посвящены тому, чтобы обеспечить взаимодействие и взаимопонимание между Черчиллем, Сталиным и им самим. По ним также можно судить о методе управления, который использовал Рузвельт. Он заявил обоим руководителям, что в Берне было лишь «незначительное» недоразумение, и, определив эту ситуацию именно так, он тем самым перевел ее в разряд незначительных.
Сталину он писал:
«Благодарю Вас за Ваше искреннее пояснение советской точки зрения в отношении бернского инцидента, который, как сейчас представляется, поблек и отошел в прошлое, не принеся какой-либо пользы.
Во всяком случае, не должно быть взаимного недоверия и незначительные недоразумения такого характера не должны возникать в будущем. Я уверен, что, когда наши армии установят контакт в Германии и объединятся в полностью координированном наступлении, нацистские армии распадутся».
Это послание было сначала отправлено, как и вся подобная переписка, обратно в Штабную комнату, откуда оно было телеграфировано Гарриману в посольство США в Москве. Получив его, Гарриман должен был уведомить о нем Молотова и передать его адресату в Кремле.
