Одновременно с противостоянием Сталину по этим вопросам Рузвельту приходилось прилагать много усилий, чтобы сдерживать Черчилля, который настаивал на том, чтобы Рузвельт занял более жесткую, по сути, конфронтационную позицию по вопросу о Польше. Рузвельт отправлял Черчиллю телеграмму за телеграммой, удерживая его от поспешных действий. «В связи с этим я очень надеюсь, что на данном этапе Вы не будете отправлять дядюшке Джо никаких посланий – особенно потому, что, как мне кажется, отдельные места в тексте, который Вы предлагаете, могут вызвать реакцию, совершенно противоположную Вашим намерениям»[1038], – телеграфировал он Черчиллю 11 марта. На следующий день – еще одно одергивание. Рузвельт пишет премьер-министру: «Если выполнять Ялтинские соглашения, то большая часть тех нарушений, о которых Вы пишете в телеграмме № 909, будут исправлены»[1039]. Через три дня – еще одна отповедь, по сути дела, поучение о том, что Черчиллю следует придерживаться точки зрения Рузвельта: «Я не могу согласиться с тем, что мы имеем дело с нарушениями Ялтинского соглашения… Я изо всех сил призываю Вас без дальнейших проволочек дать свое согласие относительно этих поручений нашим послам – это в высшей степени важно… Я… по-прежнему считаю, что нам следует действовать более дальновидно, если мы хотим добиться желаемого результата»[1040]. Затем Рузвельт напоминает Черчиллю: «Вы, наверное, помните, что соглашение по Польше было компромиссом между советской позицией, предполагающей, что необходимо лишь «расширить» состав люблинского правительства, и нашим утверждением, что следует начать с чистого листа… Формулировка окончательного текста соглашения отражает этот компромисс… Если мы попытаемся игнорировать то, что мы оказали люблинским полякам чуть больше внимания, чем двум другим группам… мне кажется, это может привести к тому, что нас обвинят в пересмотре Крымского решения»[1041].
Рузвельт также напоминал Черчиллю, что им необходимо согласовывать свои политические решения со Сталиным. Так, в своем письме Черчиллю от 22 марта относительно ответа, который Черчилль хотел направить германскому верховному командованию по вопросу обращения с военнопленными, Рузвельт писал премьер-министру: «Я поддержу Вас, если маршал Сталин не будет возражать против этого»[1042]. В апреле, когда шло обсуждение позиции по Греции, Рузвельт вновь предостерегает Черчилля от создания двухсторонней комиссии: «Это будет выглядеть так, как будто мы со своей стороны проигнорировали Ялтинское соглашение о трехсторонних действиях на территории освобожденных районов. Это могут счесть признаком того, что Ялтинские решения для нас уже больше не имеют силы»[1043].
Маршалл и Стимсон полагали, что он был прав в этом отношении, что иного выбора у него фактически не было. Это понятно из такой записи в дневнике Стимсона, сделанной в начале апреля:
«Мы просто не можем допустить раскола между двумя <нашими> народами, это поставит под угрозу всеобщий мир… Маршалл сказал мне, что он ожидал, что эти проблемы возникнут. Он полагает, что это будут сложные проблемы, они вызовут серьезное беспокойство, но он уверен, что нам придется мириться с этой неизбежностью. Я сказал Стеттиниусу, что в прошлом Россия относилась к нам очень хорошо по всем важным вопросам. Она держала свое слово и выполняла свои обязательства. Нам нужно помнить, что она не искушена в тонкостях дипломатических отношений, и приготовиться услышать от нее грубости»[1044].
3 апреля, на следующий день, Стимсон еще более подробно описал подход Рузвельта к решению проблем путем достижения компромисса. Конкретных фамилий он не упоминает, да это ему и не нужно – всеми мыслями он был с Гарриманом и Дином, которые находились в России, на передовой: они практически каждый день должны были общаться с Молотовым. Стимсон и Маршалл относились к происходящему так же, как и Рузвельт:
«Между нашим правительством и русскими нарастает взаимное недовольство, и мне кажется, что в такой момент необходимо использовать все средства, которые есть в моем распоряжении, чтобы оказать сдерживающее влияние на некоторых людей, которые, видимо, испытывают все более отчетливое раздражение. Я сам не раз бывал в различных кризисных ситуациях и могу понять, как важно проявлять непреклонность в отношениях с русскими, но все, что нам сейчас нужно – это изложить свою точку зрения с максимальным хладнокровием и непреклонностью, а не проявить свое раздражение, и Маршалл согласен с этим»[1045].
Проблема с Гарриманом и Дином во многом возникла из-за того, что они слишком долго были в Москве. Жизнь иностранного дипломата в Москве была большим испытанием для любого. Постоянная слежка, невозможность свободно общаться с москвичами, бесконечная бюрократическая волокита, необходимость неделями и месяцами ожидать какого-либо решения, которые всегда принимались с задержкой из-за вездесущего российского страха принимать самостоятельные решения без одобрения сверху. Не удивительно, что они были психологически измотаны. Да и жизнь в «Спасо-хаусе» была непростой. Сам дом был мрачным, потому что некоторые окна были заколочены, были проблемы с продовольствием, несмотря на продовольственные посылки из Америки. Кроме того, в доме плохо работало отопление. Самая теплая комната в доме была у Роберта Мейкельджона, секретаря Гарримана, который раздобыл себе примус, и все любили сюда приходить, даже Кларк Керр и Гарриман. Особенно всех возмутило, что рождественские посылки были им наконец доставлены только в апреле. В Москве ничего, по сути, не изменилось с тех пор, как Рузвельт инструктировал посла Буллита в 1933 году: «Вы будете почти как капитан Берд – отрезаны от цивилизации, и, как мне кажется, Вам придется организовать всю экспедицию так, как будто Вам предстоит проплыть на корабле, целый год не заходя ни в один порт».
Несмотря на то что перед Черчиллем Рузвельт представал полностью уверенным себе, тем не менее сомнения у него были. Как-то Рузвельт, что, вообще-то, было ему несвойственно, поделился ими с Честером Боулзом, весьма умным человеком, бывшим рекламщиком, который служил в его администрации на различных должностях и впоследствии стал специальным помощником первого Генерального секретаря Организации Объединенных Наций Трюгве Ли:
«Мы здесь пошли на большой, просто огромный риск, и это относится и к намерениям русских. У русских сейчас огромные проблемы, они находятся в очень трудной ситуации, вся страна лежит в руинах, и если у них есть здравый смысл, они поумерят свой пыл лет на двадцать, и тогда с ними можно будет иметь дело. Кардинально свои коммунистические убеждения, я думаю, они не изменили, но полагаю, что чисто практические проблемы пережитых бедствий и физическое разрушение страны заставят их по-другому приспосабливаться к миру. И мы должны их в этом всячески поощрять в меру своих сил. В то же время нам нужно не терять бдительности и следить за тем, чтобы они не поменяли свои установки, хотя, как мне кажется, они этого не сделают»[1046].
Затем, по словам Боулза, он сказал:
«Тем не менее кое-что начинает меня беспокоить». – И рассказал мне о лагере для военнопленных в Польше, где оказалось много американских военнопленных. В Ялте была достигнута договоренность об отправке к ним американских врачей и медсестер. Но этот плацдарм захватили русские и не пускают их туда, поэтому Рузвельт постоянно направляет срочные телеграммы нашему посольству в Москве. Он рассказал еще о двух-трех тревожащих его моментах… Он, в частности, сказал: «Я обеспокоен. Я по-прежнему считаю, что Сталин не будет с нами сотрудничать, если только он сойдет с ума, но, может быть, у него и намерений таких нет, в таком случае нам придется изменить свое мнение».
