- Это не проблема, - произнес он. Я смотрел на его лицо, не представляя, как я мог сомневаться в том, что он стоил моего настоящего. Он стоил всего, что я только мог отдать. Я принадлежал ему всем телом и душой. Я хотел его. Хотел так, как не мог удовлетвориться. Мне всегда будет его мало, с ужасом осознал я. Всегда. Мое тело было в судороге за пределами желания, которого я мог вынести. Его кожа блестела от того, как усердно я скользил по ней языком. Я привел его кудри в беспорядок. Его глаза были абсолютно черными. И я любил его. Особенно таким. Эта мысль поразила меня, как ведро холодной воды. Я любил его всем своим сердцем, потратив на это два дня. Я любил его вопреки всему: времени, деду, настоящему, приличиям и логике. Я любил его целиком, с первого взгляда, хоть и переживал этот инкубационный период отрицания.

И я настолько любил его, что не хотел переживать единение с ним здесь, среди соломы в зверинце черт знает где, на краю смерти.

- Я не хочу так, - прошептал я, думая, что он не поймет. Но он кивнул, поворачиваясь на бок от меня и позволяя мне лечь рядом. Я боялся даже коснуться, чтобы не сойти с ума от того, в чем я отказал себе. Я переживал новые и новые волны, ощущая жар от его тела. Мне нужно было приказать себе не думать об этом. Не думать о его губах, в которых я уже нуждался, о его руках, которые лежали на моей спине так, словно им там было самое место. Его спина выглядела не менее привлекательно, учитывая мое состояние. Я отвернулся от него. Лишь бы он не трогал меня. Или я сдетонирую. Я абстрагировался как мог, но перед моим мысленным взором все равно стоял его невероятный взгляд. Я застонал вполне отчетливо, будучи не в состоянии перестать думать о Енохе. Не касаться его было еще хуже, чем касаться. Я повернулся лицом к его спине, притягивая к нему себя, устраивая руку на его животе. Мне было смешно думать о том, что люди в далеком настоящем моей жизни зависят от мышц и пресса, от размеров и вида. Я зависел от него целиком, и он сводил меня с ума всем и сразу. Моя ладонь на его животе дрожала. Я хотел двигать ею. Я хотел гладить его.

Я заводился снова.

- Мне нужно уйти, - пробормотал я его плечу. Или я утрачу всякое подобие человеческого вида. Он молчал, и я мечтал о том, чтобы он испытывал то же испепеляющее, неудовлетворимое желание по отношению ко мне.

- Обещай мне, - вдруг произнес он весьма холодно. – Обещай, что не посмеешь исчезнуть.

- Если я решусь на что-то такое, ты всегда можешь меня убить, - попробовал отшутиться я. Поцелуй меня, и я забуду о любом побеге. Мое тело принадлежало ему до последнего. Как я мог вообще подумать, что оставлю его?

- Обещай, - прорычал он, разворачиваясь ко мне лицом. – Однажды я легко отделался, но ничему не научился. Второй раз я просто, просто не переживу, - совсем тихо произнес он. Я задохнулся от ярости в первую секунду, ведь он говорил мне, что дед никогда не трогал его. Но тут до меня дошло, что значит легко отделался. Меня отпустило.

- Я обещаю, - произнес я, твердо в это веря. – Отпусти меня, или меня уже ничего не остановит, - предупредил я, смотря, в общем-то, на его губы. Он улыбнулся и закрыл глаза рукой, опустив локоть на лицо. Я воспользовался моментом и прижался к его губам. Он ответил мне. Я застонал. Это невозможно. Это непреодолимо.

- Иди отсюда, - прохрипел он и отпихнул меня. – Полтора часа.

- Я ненавижу тебя, - счел своим долгом сообщить ему я, натягивая одежду на свое тело, орущее о том, что ему так нужен Енох. Это было моим подвигом – уйти, когда все во мне кричало от потребности в нем.

Я слишком любил его, чтобы позволить случиться этому вот так, в жалком подобии укрытия, в двухчасовой перерыв на краю земли. Я должен был посвятить ему день, или два, или три, и в тот момент я был уверен, что как только все закончиться, я найду любое помещение и запру его там на три чертовых дня, на всю вечность. На столько, пока я не перестану хотеть его.

Навсегда.

========== 6. Посередине ==========

Я воспринял фургоны цыган как знак того, что наша смелость оценена кем-то сверху. Первые минуты я еще думал, что вскоре нас заметят, но уже через полчаса меня укачало, и я снова впадал в дрему. Часа сна было мало, ведь еще полчаса перед этим я успокаивался. Когда Енох был далеко от меня, я ощущал себя почти нормальным, вот как сейчас. Мне стоило подумать о многом, и, конечно, об обещании, которое я дал под властью момента. Вообще-то я не планировал остаться в живых, но и не хотел навеки оставаться в петле со странными детьми. Меня пугало то, что в отсутствие Еноха я испытывал лишь слабое ноющее чувство, как будто я просто скучал по нему, не более. Я не хотел делать его жертвой своего гормонального взрыва. Он заслуживал большего. Если бы я в самом деле любил его, разве сидел бы я так спокойно на другом конце вагона и думал о том, как мне избавиться от этого обещания? Нет, я не считал, что поступил неправильно, ведь я делал так, как хотел, но чем больше я думал о нашем последнем уединении, тем больше я понимал, что не могу быть объективен ввиду моих первых в жизни отношений вообще.

Проще говоря, я испугался. Пока он представлял собой неприступную крепость, мне было интересно, и о последствиях я не думал. Когда он подпустил меня к себе, я вообще ни о чем не думал. Но теперь я должен был запоздало наверстать упущенное, а я этого очень, очень не хотел. Ведь, начистоту, я был слишком молод, чтобы представлять себе выбор партнера раз и навсегда, слишком рационально воспитан до боли нормальной парой, пусть мои родители не любили друг друга. Я допускал нашу с ним связь как совпадение двух гормональных взрывов, потому так легко относился к нему, потому так легко рассуждал о том, что я влюбился в него и что я полюбил в нем. Я зарвался. Я не знал, что значит любить на самом деле. Я его хотел – да, может быть, пора бы и подумать об этом в моем горячем возрасте, но любить… Это серьезно. Я не знал, что это такое, а потому не понимал, люблю я Еноха или нет. Сейчас, покрываясь дорожной пылью, я смотрел на него, пожалуй, слишком внимательно, упорно игнорируя мелочи нашего страстного общения, которые услужливо выплывали в памяти.

Я достаточно проявил сознательности. Теперь можно было дурить дальше. Я пересел к нему, жалея, что не могу поцеловать его при всех. Я профессионально поймал его абсолютно призрачную улыбку, обращенную только мне. Ох, зачем я вообще обязан думать о последствиях. Если я умру завтра, почему не могу позволить себе немного запрещенной любви сегодня? Но я не имел права трогать его так, как хочу, из-за присутствия здесь остальных. Все сидели, погруженные в свои мысли, и только я держал взгляд Еноха, думая о недавних событиях. Мне было ни капли не стыдно за свое поведение, абсолютно. Я поймал его ладонь возле самой скамьи. Два Джейкоба во мне дрались в тот момент с удвоенной силой, ведь один требовал быть с Енохом честным, а другой не хотел думать о будущем вовсе. Я разминал его ладонь, положив ее к себе на колени. Хорошо-хорошо, его руки я действительно любил. Но любить человека – значит принимать его таким, какой он есть, а я понятия не имею, кто есть Енох. Я еще не переварил того, что те четыре сердца были для Мартина. Я не представлял, как он может хладнокровно стрелять в людей, даже если наутро они будут живы. Но я отлично понимал, что это не вызывает во мне отвращения, наоборот, его искусство владения оружием приводило меня в щенячий восторг. И все же я не знал его. Ничего о нем. Я хотел поговорить, но мне мешало присутствие остальных. Я успел позлиться, пока не вспомнил, что могу общаться с ним иначе. Пройдет, может быть, тысяча лет, но я буду прекрасно помнить ощущение его волос под моими пальцами. Я спросил разрешения, и он кивнул.

Дождь льет, как из ведра. Я стою и держу какие-то инструменты на подносе, пока отец заделывает расколовшийся при переносе гроб. Из него пованивает, но я благоразумно отвернулся. Оба моих брата до вечера заняты двумя заказами на завтрашний день. Этим утром отец заметил, что с этой водной эпидемией у нас будет много клиентов. Это его радовало. Когда он радовался, я видел крепкие желтоватые зубы. Пока я не мог самостоятельно забить ни гвоздя, я был на попечении матери. Я знал, что такое пудра. Я умел закрашивать страшные пятна на лице людей. Мне было лет пять, когда я понял, что по лицам умерших можно понять, как они встретили свою смерть. Больше всего я люблю смотреть на тех, кто уснул и не проснулся. Они не пугают меня. Я рад за них. Это лучше, чем утопленник или сгоревшие на пожаре остатки. Кажется, в тот день был как раз утопленник. Как же сильно воняло. Дождь стекал с деревянного навеса нашего отдельного входа. Я зевнул. А ведь в нашем доме всегда воняет, вдруг подумал я, и если этот гроб кажется мне отвратительно пахнущим, то как воспринимают его обычные люди? Я зевнул, подавив тошноту. Отец справился довольно быстро и потащил меня за собой за руку, больно стискивая кисть. Он злился на меня с тех пор, как я сказал, что не хочу всю жизнь упаковывать людей для того, чтобы они гнили в земле. Он отбил мне всю задницу ремнем так, что я не мог сидеть два дня, но от этого наказания моя уверенность только крепла. Мне не с кем было дружить. В основном, конечно, из-за того, что я был все же сыном гробовщика, да и воняло от меня ужасно, но, помимо всего прочего, мы были слишком богаты, зарабатывая на смерти, среди остальной нищеты. Отец пихнул мне в руки сантиметровую ленту. А я ненавижу мерить их так же, как и одевать. Трупы похожи на кукол. Их руки и ноги невозможно согнуть. Думаю, что я всегда воспринимал их бесполезным остатком. Я не понимал, зачем надо так тратиться, чтобы засунуть эти отходы души в землю. Это же просто кусок мяса, ну как корова там, человека внутри больше нет! Самое смешное в том, что несмотря на ежедневные смерти, мой отец исправно тащил меня в церковь. И что, спрашивается, я должен был оттуда вынести, что Он любит нас, но убивает периодически, чтобы не задавались? Иногда мой отец приторговывал кое-чем. Когда я стал старше, я не раз видел, как он спешно зашивает тело под погребальным костюмом. Я не знал, зачем он режет их, пока не обнаружил его склад. Я не боялся органов в банках, это всего лишь запчасти, вот и все. Кто-то платил за них немыслимые деньги, и отец становился все более жадным. Он кричал на меня, чтобы в день я выдавал целый гроб, но я ненавидел это дело. Я делал криво и получал ремня. Если я ломал дерево, меня лишали еды. Мне было семь, когда я сколотил первый гроб для одной девочки из нищей семьи. Он был не отесан, грубо сколочен, но я гордился им. Отец сообщил мне, что у меня руки из жопы, и я помню это дословно как сейчас. В двенадцать я работал наравне с братьями и помогал отцу вытаскивать органы. Мне было интересно, что делает нас людьми, но потом я понял, что это не те органы, которые мы достаем, нет. Это то, что мы никогда не доставали. Это в голове. Мне было тринадцать, когда мои братья напились и гоняли меня по улицам. Я не мог убежать от них, не успевал спрятаться. Так я оказался в нашей «приемной», наедине с рядом столов с новыми клиентами, которых мать еще даже не обмыла из шланга. Там пахло мочой и дерьмом, потому что перед смертью человек больше не может удерживать себя. Я видел тех, кто умирал, выблевывая кровь. Я видел то, что у человека в животе, когда его кусал хищник. Я знал, как человек может умирать. Но я не понимал, почему тогда все человечество его живо. Особенно ярко я думал об этом именно в той комнате, которую, кстати, ненавидел. Здесь иногда бывали еще теплые тела. Я спрятался, но слишком поздно услышал, как меня закрыли. И отец, и мать не особенно интересовались мной, а потому я мог и заночевать здесь. Я кричал от ужаса, оставленный с темнотой наедине. Я не боюсь мертвецов, я не боюсь смерти. Я боюсь темноты и неизвестности. Я боюсь не знать, что меня ждет. Мертвецы – они как марионетки, а в злых духов я не верю, иначе бы наш дом давно взорвался бы от не упокоенных душ. Я боялся потеряться во тьме, но страх трансформировался в ужас лишь тогда, когда я услышал братьев. Однажды они избили меня забавы ради, и всем было плевать. В тот раз я уже мысленно видел себя на полу, задыхающимся от боли. Я не знаю, почему они ненавидели меня. Разница между нами составляла девять лет, но не все же старшие братья бьют младших за разницу в возрасте? Я был сложнее, чем их восприятие мира. Я не хотел быть таким, как они. В тот момент внутри меня что-то словно сломалось, когда я понял, что хочу умереть. Что больше я не могу жить так. В ужасе тьмы нашей приемной перед лицом опасности, которой я ничего не мог противопоставить, я сломался. Дверь наверху открылась, но кричал я не поэтому. Я кричал от того, что увидел, как тела наших клиентов поднимаются со своих мест. Я был оглушен собственным криком, отступая к стене. Я кричал до тех пор, пока они не окружили меня. Не моргающие, молчащие и желающие убить меня. Так я думал, пока они не повернулись спинами ко мне, заслоняя меня. Они защищали меня.