— Мо-ло-дец!..

В ее взгляде он опять уловил поразившее его некогда желание быть до конца преданной ему и любимой им.

«Неужели это все возможно?» — подумал он, чувствуя, как сердцу стало горячо.

«Я очень часто вспоминала тебя», — хотела сказать Клавдия Петровна, но не смогла.

Курнев понял, что при всех обстоятельствах они не могут быть вместе: прошлое нельзя забыть. Теперь ему было ясно, что им незачем было встречаться. Ему захотелось немедленно уйти.

Травянисто-зеленые, белые, желтые попугайчики беспечно посвистывали в клетках, довольные своей жизнью под жаркими, будто африканское солнце, неоновыми лампами.

Ночью Курнев не мог заснуть. Прошлое его, молодость ожили в нем.

Вспомнилась та ночь после выпускного вечера, Аня, которая впоследствии уехала на материк, но так и не вышла замуж.

«Как бы у нас сложилась жизнь, если бы я остался верен первой юношеской любви».

Клавдию впоследствии он полюбил по-настоящему. Но перегорело в нем, забылось большое чувство. Теперь же то, что вспыхнуло в Курневе по отношению к бывшей жене, он не хотел называть любовью. Не она ж это? Любовь рождается однажды и умирает однажды. Это память всколыхнула прежнее.

В том прошлом было еще и то, чего он не хотел забывать, — осень, в которую так много пришлось передумать, переоценить. Он знал, что память о той осени сильнее вспыхнувшего теперь чувства.

В этот год лето на Чукотке выдалось необыкновенно сухим и жарким. В июле тундра выгорела, съежилась, стала темно-коричневого цвета, какой она бывает только осенью, перед приходом зимней тягучей стыни.

У многочисленных озер, от маленьких, как лист тальника, до больших, еле охватываемых взором, в лощинах и болотистых низинах, где всегда зеленела сочная, будто нестареющая, трава, нынче было серо и безжизненно. Даже в каменистых ущельях гор Анадырского хребта, где обычно лежал снег, не успевавший растаять за короткое холодное северное лето, желтый, бесконечно слезящийся, теперь было сухо и пыльно.

На пригорках повяла, так и недозрев, северная ягода морошка, любящая прохладу и влагу, опали листья с кустиков стелющейся у земли голубики. Без дождей в тундре было много комаров, овода да гнуса, им-то жара, будто разбойникам темная ночь, оказалась на руку. Что-то стряслось с этим пятнышком земли огромной планеты, оно, воспаленное, хворало.

В такое вот неблагоприятное хлопотное лето «сошел с рельсов нормальной жизни» завхоз колхоза «Дружба» Демьян Касьянович Широкин. Около месяца он пролежал в поселковой больнице, — сердце пошаливало, — выздоровел, уехал в райцентр, который располагался в тридцати километрах от центральной усадьбы, поселился в маленьком, выкрашенном в ярко-зеленую краску домике товарища, который навсегда выехал на материк к теплу и благополучию, да и загулял с молодыми женщинами — работницами рыбозавода.

Отголоски великих кутежей, устраиваемых Широкиным, доходили до центральной усадьбы, приводя в удивление людей, хорошо знавших завхоза.

— Такой тихий, правильный человек был и свихнулся, надо же, с молодыми девками связался, — с укором говорили они. — Не иначе как солнечная активность на него повлияла.

Когда Демьян Широкин покидал колхоз, председатель находился в командировке, в окружном центре. Вернулся Иван Карпович, а ему и рассказывают о Широкине. Не поверил председатель, что навсегда ушел из колхоза Широкин. Знал он завхоза хорошо, не один километр отшагали по тундре, проводя разные работы в оленеводческих бригадах да на колхозных рыбалках, не одну ночь просидели в правлении, обдумывая производственные дела. Сметлив был Широкин, хорошо знал отрасли хозяйства, и уважали его. Бросил все Половников и поехал в райцентр к Широкину. Отыскал зеленый домик на краю поселка, постучался в дверь.

— Кто это там прется, ядрена вошь? — после долгого молчания послышалось за дверью.

«Эко его раскультурило!» — подумал Половников, узнав голос Широкина.

— Я, Демьян Касьянович, открывай, Половников!

За дверью послышался шорох, потом она открылась, — на пороге стоял Широкин в помятой навыпуск рубахе, всклокоченный, сонный и некрасивый.

— Кого, кого, а Ивана Карповича не ожидал, — улыбаясь, сказал завхоз.

Он пропустил Половникова в дом и прикрыл дверь.

В небольшой комнатке Широкин усадил председателя за стол, сам сел напротив и уставился на него вопросительным хитроватым взглядом, взглядом фокусника, знающего цену своей ловкости. Половников молчал, не знал с чего начать, краснел, как молодая девушка. Неловко как-то он чувствовал себя в этом доме. Пришел ведь не по приглашению. Пока собрался с мыслями, откашлялся, хотел было заговорить, но его опередил хозяин.

— Давно приехал?

— Вчера…

— И сразу ко мне?

— Сразу… Наслышался о твоих подвигах-то. — Половников пристально посмотрел на завхоза, надеясь понять, что творится с ним.

— А мне плевать, что говорят, я теперь освободился от всяких предрассудков, — спокойно изрек Широкин.

Председатель решил не терять времени, говорить о главном.

— Демьян Касьянович, ты забирай-ка назад заявление об уходе, погулял и будет, — возвращайся. Лето вон нынче какое, такая в погоде закавыка, хоть плачь, в оленеводстве потери и с рыбой завал. Тут еще ты организаторскую струю нарушил. Чего тебе-то не жилось? Зарплата была хорошая, люди уважали. О себе бы подумал, говорят, много пьешь, а здоровье не железное, у тебя же с сердцем того. Собирай вещи и поедем. Нужно на рельсы нормальной жизни становиться. Дел много, займешься подготовкой вездеходов в тундру на летовку, с тепличным хозяйством.

Широкин, краснолицый, с большими выпуклыми, водянистого цвета глазами, прищурившись, смотрел на председателя и улыбался снисходительно, даже покровительственно, вроде бы жалея этой улыбкой непонятливого человека.

— Все это чепуха, ядрена вошь! — выронил скупо он и отвернулся от председателя. Демьян Касьянович оглядел свою низенькую тесную комнатку, стены которой были обклеены красивыми цветными обоями, повел руками, добавил: — Привык я уж здесь, родным мне стал этот домик. Выпить хочешь? — неожиданно спросил он.

— Да нет, я же не очень-то пью, — помялся председатель. Потом подумал, какой настоящий разговор без выпивки, добавил: — Собственно смотри, как сам.

— Чего смотреть-то, выпьем. Маша! — крикнул Широкин в прикрытую дверь, которая вела во вторую комнату. — Хватит прохлаждаться, помоги на стол накрыть.

В соседней комнате скрипнула кровать, кто-то заходил там легко и быстро, потом дверь приотворилась, в комнату вошла молодая девушка. Она была в платье малинового цвета, полные, крепкие, коричневые от загара ноги оголены выше колен, темные волосы распущены и спадают почти до пояса.

— Здрасьте! — артистично присев, оказала Маша.

Румяное, розовое ото сна лицо девушки было спокойно и глуповато. Она прошла на кухню и загремела там посудой.

— Кто это? — спросил шепотом оторопевший Иван Карпович.

— Да так, для балдежа была оставлена, — тоном уличного прощелыги ответил завхоз.

— Для чего? — не понял председатель и раскрыл рот от удивления.

— Ну, как тебе сказать, теперь так молодежь выражается. Ну, по-нашему, для веселья, — пояснил Широкин и довольный улыбнулся.

— Такая-то молодая? — улыбнулся председатель, и его крупное оспенное, обрюзгшее лицо порозовело, зазудилось от прихлынувшей горячей крови.

— А чего? Старые нам не нужны.

— Господи, да как же она-то?!

— А чего она? Они вон табуном ко мне ходят с рыбозавода, — приврал Широкин, — рыба не идет, и им делать нечего. Денег нет, а погулять хочется, вот мы и гуляем. Эх, ты, Иван Карпович! — Широкин потянулся к председателю, похлопал по-свойски его по плечу. «Раньше он такого-то панибратства никогда б не позволил, — подумал председатель, — человек был, а теперь?..» — Жизнь-то свою каждому хочется послаще прожить. Теперь я это понял, вернее, не теперь, а когда в больнице валялся. То все работа, работа, а тут, думаю, подохну, и все. Я всю жизнь в медвежьих углах проторчал, ничегошеньки не видел. В молодости с геологами ходил, шурфы бил, потом на тракторе в дальние рейсы ездил, потом плотничал в соседнем колхозе, а потом завхозил у тебя — вот и жизнь вся. Теперь пожить хочется для души и для тела. Черт с ним со стыдом-то? А? Я теперь по ту сторону моральной баррикады. Беспутные дни у меня.