В комнате, освещенной зеленоватым светом торшера, было тепло и уютно. Они сидели напротив друг друга за журнальным лакированным столиком, пили чай, спокойно вели беседу и старались не смотреть друг на друга. Ее охватила та, вполне естественная робость, которая обычно приходит к женщине, когда она остается наедине с мужчиной, и он ей нравится. Она еще боялась признаться себе, что полюбила Темрюкова, но уже понимала, что если он пожелает быть с ней более раскованным, она не решится остановить ни его, ни себя.

— Север на глазах меняется, мы его благоустраиваем, все больше под «материк» подделываем, и уходит та экзотика, за которую мы его так крепко полюбили, — Темрюков говорит тихо, с грустью, его это волновало всерьез.

— Теперь меняется и Север, и люди, которые живут здесь. По-моему, раньше не могло быть в людях такого самолюбования, которое все-таки есть в супругах Веревых. Они больше любят не Север в себе, а себя на Севере. И молодежь пошла какая-то другая. У меня две девочки работают. Они только и говорят о вещах, о том, кто с кем живет, а иное их, кажется, не интересует. Человека судят не по уму, а по квартире. Говорят: «Иванов умный парень, двухкомнатную квартиру получил».

— Мы сами во многом виноваты, возвели материальный стимул в культ, — сказал Темрюков, — Работаешь хорошо — получи рубль, танцуешь — тоже получи, ведешь себя сносно — опять рубль. Придет время — спасибо без рубля некоторые говорить не станут.

Он усмехнулся, посмотрел на нее долгим взглядом, ощущая в себе горячую и возвышенную волну чувств к ней, тех чувств, что жили в нем давно.

— Возможно, это и так, — прошептала она и неожиданно, словно почувствовав что-то, зарделась, засмущалась.

— Я и на конференции, и сегодня при тебе прямо неестественным каким-то становлюсь. — Волна в нем ширилась, росла, и он не сдерживал ее. И ему захотелось объяснить, сказать ей все о своем чувстве.

Все лето она жила им, Темрюковым, была наполнена счастьем, которое он принес ей, счастьем, о котором раньше мечтала и которое, казалось, никогда не могло прийти к ней. Она любила Темрюкова так, что сильнее уж, наверно, любить нельзя — на большее неспособно человеческое сердце. И она боялась своей любви, как боятся больные первых, еще не привычных для них болей.

В конце лета, в августе, когда через месяц должна была приехать жена Темрюкова, Валентина Спиридоновна как бы очнулась. Она представила себе, что может произойти, и ужаснулась тому, что предстоит вытерпеть ей и Темрюкову. Теперь это не выходило у нее из головы, и она будто отрезвела, стала смотреть на все иными глазами. Нет, любовь не угасла в ней, не стала меньше — наоборот, она была еще дороже и необходимее ей. Нужно было объясниться с Темрюковым, и она не стала откладывать это объяснение. Он выслушал ее спокойно и даже, как ей показалось, с какой-то бравурной легкостью.

— Тебя это не должно волновать, — сказал он. — Я уже все решил. У нас с женой и раньше не клеилась жизнь, теперь все станет на свое место. К чему лишние слова. Без тебя я просто не проживу.

Валентина Спиридоновна была на пять лет старше Темрюкова, и это ее угнетало не меньше того, как ее угнетала мысль о том, что, связав с ней судьбу, Темрюков многого должен лишиться. И она уже думала, стоит ли всего этого их любовь. Страшно было так думать, но не думать она не могла.

В эти дни у нее обострилась болезнь сердца. Врачи порекомендовали взять отпуск и поехать подлечиться.

Решение к Валентине Спиридоновне пришло быстро. Она уже знала, что у нее будет ребенок, и ради него ничем не хотела рисковать.

Темрюков был в командировке, когда Валентина Спиридоновна собрала вещи и уехала.

Поселилась Валентина Спиридоновна в Новороссийске. Купила двухкомнатную кооперативную квартиру и устроилась на работу в отдел кадров одного крупного предприятия.

Зимой родила дочку. Материнские заботы, хлопоты на время приглушили боль разлуки с любимым человеком, оттеснили тяжелую тоску по местам, где были прожиты лучшие дни жизни.

Валентина Спиридоновна ни с кем из старых друзей, что остались на Чукотке, не переписывалась, но выписывала районную и окружную газеты и потому была в курсе всех дел.

Шли годы, росла дочь, которую она назвала Наташей — именем своей матери, а тоска о Темрюкове, о Севере становилась все острее. Временами ей хотелось бросить все — юг, работу, кооперативную квартиру, плюнуть на больное сердце и уехать назад. По ночам ей снились белые чукотские сопки, алые холодные зимние закаты, старые друзья, Темрюков, и, просыпаясь, она подолгу плакала.

Как-то зимой, получив газеты с Чукотки, Валентина Спиридоновна прочитала некролог о трагической гибели Темрюкова в автомобильной катастрофе.

В больнице, после нескольких часов беспамятства, перед смертью, Валентина Спиридоновна пришла в себя и попросила привести к ней дочь. Она долго говорила ей о том, что главное в жизни — это быть верной и чистой перед своим народом, быть преданной любимому делу, но человек не должен забывать и о личном счастье, а женщина об обычных человеческих обязанностях: быть матерью, женой, любимой.

Она просила дочь о том, чтобы та выбрала достойное в жизни дело, чтобы выбрала в молодости хорошего человека и навсегда связала с ним свою судьбу.

Наташа училась в третьем классе, прочитала много книг и уже знала, что такое любовь, и считала, что в жизни это не главное. В этом она думала убедить и маму, когда та выздоровеет, а пока, чтобы не расстраивать ее, она со всем соглашалась.

В школе Наташа была председателем совета октябрят, редактором классной газеты и сейчас думала о том, как пройдет завтра слет октябрят и какой получится стенгазета.

Валентина Спиридоновна поняла, что дочь слушает ее плохо. Она не обиделась. В дочери она видела свою мать и себя.

Когда Наташа ушла, Валентина Спиридоновна стала смотреть в окно, в которое было видно небо. Голубое, легкое, оно напоминало ей небо той осени, когда впервые повстречалась с Темрюковым. Ее неотвратимо потянуло туда, на Север, в страну молодости. И это было последнее ее желание.

Душная темная ночь висит над деревней. Духота лежит между домами, деревьями, осязаемая, вроде даже твердая, такая, что ее можно резать на куски и увозить куда-то.

Изредка темноту рассеивает мутноватый свет луны, выныривающий из облаков. Луна светит недолго, тотчас облака, неизвестно куда бегущие, закрывают ее. В эти короткие минуты, отнятые светом у темноты, мир вокруг преображается. Мягко и трепетно блестят листья на тополе, словно игрушки на незажженной елке, лужицы на асфальтной дорожке, идущей от дома к калитке, политой еще с вечера; соседний дом, утопающий в зелени и неожиданно выплывающий из темноты, с холодным отсветом на окнах, кажется каким-то огромным белым животным, пасущимся в зарослях.

Темнота несет в себе тревогу. Точно такая тревога, неопределенная и непонятная, на душе Бесцветова. Он сидит на крыльце дома с сигаретой во рту.

Вчера, когда Бесцветов получил деньги за дом и положил их на сберкнижку, он не чувствовал тревоги. Спокойный, деловой и очень рассудительный человек, каким сам себя считал Бесцветов и каким считали все знавшие его люди, он отрезал то, что уж было не семь, а сто семь раз отмерено.

Продать дом и переехать в город Иван Николаевич решал не один год и не два. Шутка ли, бросить все нажитое и уехать черт-те куда! Хотя черт-те куда было не совсем верно, потому что в городе, куда Бесцветов собирался, он бывал несколько раз.

Лет десять назад, а то все пятнадцать, младший брат Виктор после службы в армии подался на стройку крупного завода. Вскоре обзавелся там семьей, получил хорошую квартиру — короче, прижился. Наведываясь в родную деревню, брат вначале робко, а потом все настойчивее и увереннее стал предлагать Ивану переехать в город.

— Что у вас тутова за жизнь! — говорил он. — Света белого не видите. Зимой у вас грязь, а летом такая пылища, что и не продохнешь. А работаете от зари до зари: тут совхозная работа, тут хозяйство на руках. Я прихожу домой чистый, вымытый и нет у меня забот, кроме одной: об шикарном отдыхе думаю. Выпью, бывает, винца и телевизор смотрю — это кайфую, значит.