Рассказывал он о городской жизни с интересом, весело, гордо, то и дело повторяя слово «шикарно». Виктор работал токарем на том же заводе, который когда-то строил, получал хорошо, собирался купить машину. И хвастался перед сельчанами так, что даже Ивану было неудобно.

Ездил Иван в город, жил у брата, подолгу жил — примерялся, но решиться на переезд не мог. Тогда мать жива еще была, отец-то погиб на фронте, и она держала на месте.

— Родились мы деревенскими, — говорила старуха, собрав губы трубочкой — сердилась, значит, сильно, — и помрем деревенскими. Виктор хоть и считает себя городским, но он же самый раз деревенский. Похороните меня тутова, а потом и лытайте, глаза уж не будут видеть. Не буду я тамова на городском лежать. Тутова у нас простор, лес рядом.

Потом средняя сестра с мужем переехала в город. Виктор устроил их на работу, помог выхлопотать квартиру. Сестра тоже стала приезжать и уговаривать старшего бросить все и махнуть к хорошей жизни — городской, в которой ей самой больше всего нравилось то, что в квартире была горячая вода.

— Одно это удовольствие в жизни дает, — говорила она.

Мать померла, а Иван Николаевич все не решался на переезд. Жизнь и здесь, в совхозе, наладилась: заработки пошли хорошие, снабжение улучшилось, льготы всякие появились. Но тут жена и дети принялись за «работу». Дочка захотела по музыкальной линии учиться, а в деревне возможности не было, сын решил стать хоккеистом. Ну сыну-то девять лет и с него спрос невелик, но все-таки. Жена вовсе покоя не давала.

— Что я каторжанка какая всю жизнь коров за дойки тянуть?! — говорила она, как всегда преувеличивая тяжесть своей работы. — С утра и до ночи на этой ферме торчу. Придешь, так дома то свиньи, то куры, то огород. Младший брат Виктор машину купил, по курортам разъезжает, справный такой, холеный, и сестра, вона, копит деньги, а мы мечтать не можем.

— На кой те машина? — сердился Иван, понимая, что жена сама не знает, зачем она ей нужна. — Я шофер, так когда надо — совхозную возьму.

— Возьме-ешь? Так это ж государственная. Ты свою возьми. И потом не было бы родни, не было бы куда податься, а то…

— До пятидесяти лет я тут, в деревне, дожил, мать схоронил и что убегать теперь?

— Из-за твоей настырности да твердолобости вся семья, значит, счастья должна лишиться?

Жена представляла жизнь в городе сплошным отдыхом, сплошным достатком, сплошной радостью. Переубедить ее в этом было нельзя.

— Дойки у коров ты не тянешь, аппарат тянет. В халатике белом работаешь, премии отхватываешь, в газете про тебя писали, — пытался отговорить жену Иван Николаевич.

— Ты за меня кажный день в четыре встаешь? — набрасывалась та на него и розовела вся от злости. — Ты в этом навозе ковыряешься? (Здесь жена тыкала пальцем на собственный хлев.) Ты в огороде с тяпкой спину гнешь? Сядешь в свою машину и был таков.

Если уж говорить правду, то его работа тоже не мед. Летом, когда начиналась уборка, он садился на комбайн и даже спать за штурвалом приходилось; зимой без дела не сидел — шоферил. Признаться, и ему надоело изо дня в день вставать чуть свет и возвращаться поздно; надоели пыль, мазут.

Тяжел был на подъем Бесцветов старший, а тут подвернулся хороший покупатель дома: сколько Иван запросил, столько тот и дал, торговаться даже не стал.

И закрутилась машина.

Бесцветов понес заявление на подпись к директору. Это было после работы, когда контора опустела, но Николай Сидорович сидел в своем кабинете и что-то писал. Он всегда задерживался допоздна.

Бесцветов присел к столу, положил перед директором заявление. Николай Сидорович, не обращая на него внимания, продолжал писать. Волосатая, крупная рука его медленно двигалась по белому листу, бумаги, на котором оставался четкий буквенный след.

— Заметку в областную газету пишу, жалуюсь, что не хватает рабочих рук, — проговорил он, не поднимая лобастой головы. Помолчал, затем спросил: — Решился?

Иван Николаевич кивнул головой.

— Я давно слышал, будто собираешься, да думал, что это говорильня. Выходит… — Директор посмотрел большими выпуклыми глазами на Бесцветова. Обидное презрение застыло в них. — Отговаривать не буду, — не отговоришь. Какого черта дом продал кому не следует?! Работники мне нужны, а не… — директор произнес довольно крепкое словцо.

Бесцветов сидел угрюмый, нехорошо было внутри, точно желудок набит мылом.

— Жена с детьми навалилась, — промямлил он, оправдываясь.

Директор пыфкнул, отложил бумагу, поднялся из-за стола и стал ходить по кабинету, заложив руки за спину. Коротконогий, большеживотый, он был медлителен и неуклюж.

— У меня у самого дети в город убежали, — доверительно начал он. — Жена не хуже твоей теперь пилит, мол, пора на пенсию и к детям. А чего мне там? Тут-то все свои.

— Сам бы и я не тронулся, для них все, — вставил Бесцветов. — Им же эта жизнь радости не приносит. А без радости чего уж…

— Чего тут не жить? Рядом лес, луга, речка — наслаждайся красотой, — говорил директор как бы себе, видно, думал уж о своих детях.

— Не в этом, Николай Сидорович, дело. Жена у меня терпеливая, а тут, видать, вконец приперло, захотелось ей, глядучи на других, при городском комфорте пожить. Всякий ищет, где получше, — говорит Иван Николаевич и краснеет. Сам-то он не ищет лучшего.

— Лучше? Так бы мы все в рай захотели, да нет его. Жизнь везде по-своему хороша. Я бы траур объявил: нет еще одного землепашца. Умер в тебе, Иван, землепашец-то. У нас ты фигурой был, а там неизвестно кем еще будешь. Придет время, и мы понастроим дома с санузлами.

— Жизнь-то одна.

— Раньше хуже было, вспомни? Ничего, жили.

— То раньше, а теперь время другое, и ждать никому не хочется.

Директор сел к столу, подмахнул заявление, протянул его Бесцветову, но в глаза не посмотрел — отвернулся.

Иван Николаевич ушел тогда из конторы с тяжелым чувством. Пришел домой, довел жену до слез, но изменить уж ничего было нельзя.

Месяц назад они уехали в город. Живут пока у брата Виктора. Жена устроилась уборщицей в магазин и вроде довольна. Сам Иван, по протекции Виктора, заполучил хорошее местечко: возит директора завода, на котором работает брат. Начальник обещает помочь с квартирой. Дочка бегает в музыкальную школу и от счастья ног под собой не чувствует, а сын попал в городскую детскую команду хоккеистов и не расстается с клюшкой. Тренер говорит, что из него выйдет большой толк.

Сидит Бесцветов на крыльце и курит. Проходит последняя ночь в доме, где родился, где, собственно, и жизнь его прошла. Приехал вот из города за окончательным расчетом, припозднился и остался ночевать.

Легко дохнул ветерок, качнулись на огороде подсолнухи, жестко шелестя листвой. Опять стало тихо. Жаркий воздух липнет к телу. Пахнет сладковато, дурманяще лебедой, недавно накошенной в овраге за деревней и лежащей теперь ворохом у хлева.

Вновь появляется круглый, четкий диск луны. Видно забор, калитку и дом через улицу. Опять поблескивает и асфальт, и листва на тополе и даже пыльная дорога.

Иван вздыхает, тушит сигарету, задрав голову, смотрит на луну. Быстро проносятся тонкой пеленой облака, и, кажется, что-это сама луна куда-то мчится сломя голову Куда она?!

Вот большое облако закрывает луну — вновь все канет в густую тревожную темноту.

«Странно все вышло. Можно сказать, что я не помню себя вне этого дома, а получил за него деньги, и он уж не мой, и чувства к нему другие, — думает Иван. — И к прожитому чувства другие, будто и за это я деньгу отхватил».

Скрипит легко дверь, на крыльцо выходит новый хозяин дома. Он невысокого роста, с большой гривой волос, живот выпадает из брюк. Спрашивает:

— Не спится, Иван Николаевич? — В голосе лень и праздность сытого человека.

— Беспокойно что-то, — поежившись, отвечает Бесцветов.

— Чего тебе беспокоиться? Получишь в городе квартиру и заживешь в свое удовольствие. Деньжата теперь есть, а остальное приложится, — в голосе нового хозяина теперь, как кажется Бесцветову, чувствуется не то ирония, не то вообще недоброжелательность: мол, так тебе и надо, мучайся. — А я до сих пор не могу привыкнуть к тутошней жизни, хоть и прошел полный месяц. У нас-то, на Крайнем Севере, по-теперешнему времени давно все работают — там день-деньской. Вот и мне не спится.