– Отчего же, – сконфуженно возразил Кармазин, хотя понимал, что делает это исключительно из цеховой солидарности. – Вполне приличные люди, в подлостях и двурушничестве не замеченные.

– Пис-сатель! – проронил Зайцер, и в его устах это слово приобрело внезапно унизительный и даже оскорбительный смысл.

– Так вот, золотой вы наш Михаил Вадимыч, – продолжал Двудумов. – Роман ваш действительно гениален. Это эпохальное или, как сейчас принято говорить, судьбоносное событие не только в литературных кругах нашего города и области, каковые, сколь ни прискорбно это заметить всякому патриоту родных березок, центром мироздания не являются. Это событие не только в пределах нашей замечательной многонациональной культуры. Это, я не убоюсь утверждать, нечто новое во всей мировой литературе. А вполне возможно, и переворот. Ломка привычных, укоренившихся представлений о жанре, о воздействии запечатленного слова на человека и человечество. Это прорыв в какую-то абсолютно новую область искусства! Быть может, именно с вашего романа и начнет сбываться извечная мечта титанов литературы о воспитании человека книгой. Вы, я чай, уж констатировали то нетривиальное воздействие вашего опуса на некоторых с ним ознакомленных?

– Директор в реанимации, – проворчал Зайцер. – Как дочитал до места, где этот, как его, вон ту это самое… так и завалился.

– Я все еще не понимаю вашего тона, – сказал Кармазин ревниво. – Вы рады, что я написал свой роман, или не рады?

– Лично я рад, – твердо заявил Двудумов. – Прошу это учесть. Я счастлив, что дожил до этого дня. Поверьте, я плакал над его страницами. Как там у вас… э-э… гм… Все мы плакали. Даже Лев Львович, хотя сам он вряд ли в том признается.

– Я так и слышу «но» в ваших словах, – сказал Кармазин.

– И не ошибаетесь, Михаил Вадимыч, славный вы наш. Есть в моих словах «но». И превесомое. Вся беда в том, что ваш роман гениален. Это, если угодно, подлинный роман века. Но только мы его в обозримом будущем не издадим.

– Как – не издадите? – опешил Кармазин. – Ведь вы сами вот здесь…

– Дайте я скажу, – встрял Зайцер. – Вот вы принесли к нам роман в трех книгах. Даже если мы пойдем вам навстречу и издадим все это обычным для нас тиражом в пять тысяч экземпляров, то даже по минимальным расценкам должны будем выплатить вам гонорар в восемнадцать тыщ рублей!

– Это много? – осторожно осведомился Кармазин, для которого цифра показалась совершенно заоблачной.

– Это не деньги! – сипло заорал Зайцер. – Это тьфу! – Он действительно харкнул на пол и растер с торопливым тщанием. – Чего там… оформить как аванс, пустить роялти в зачет аванса… еще и должны нам останетесь… а может быть, и нет… Да разве же в деньгах дело?!

– Лев Львович поскромничал, – заметил Двудумов. – Мы не сможем издать ваш роман столь неподобающим тиражом. Если спрос на него не будет удовлетворен, возможны эксцессы. Читатели сначала разнесут вдребезги книжные лавки. Это ж вам не «Гарри Поттер» поганый… А потом, глядишь, примутся и за издательство. Тот случай, когда читателя травмировать просто опасно. Представьте себе, что кому-то взбредет в голову фантазия выпустить тиражом в пять тысяч экземпляров буханку обычного, относительно белого хлеба. И на том остановиться, полагая свой долг перед обществом исполненным! Как вы догадываетесь, народ этого не поймет. И конная полиция особого назначения не поможет. И никакие ссылки на экономическую эффективность никого не убедят… Роман ваш, Михаил Вадимыч, необходим человеку для его нормальной жизнедеятельности как хлеб, как воздух! И мы вынуждены будем издать его стотысячным тиражом. Электронная версия… смешно! Кто станет читать такое иначе, как на бумаге?! А когда этого окажется недостаточно – так оно и будет, я гарантирую, – нам придется его допечатать.

Девушка Агата Ивановна, о которой вроде бы и забыли, по-прежнему безмолвствовала и тем самым вселяла в Кармазина некую надежду на благополучный исход дела. Как та самая машина, внутри которой до поры скрывается развязывающий все узлы, разрешающий все сомнения бог.

– И даже тот вроде бы лежащий на поверхности выход из положения, – говорил Двудумов, – чтобы печатать роман не целиком, а по одной книге в год, на самом деле есть лишь паллиатив. Уже по опубликовании в общественно потребном объеме первой же книги наше издательство будет уничтожено.

– Вся наличная бумага на одну книгу уплывет! – буркнул Зайцер и снова закурил. – А нам положено и номенклатуру блюсти. Есть готовые рукописи… да и хрен бы с ними, с рукописями… есть солидные люди, отказать которым себе дороже, а им нужно реноме сохранять, что и они культуры не чужды. Тот же Глиняный Амфиарай Лукич… депутат, бизнесмен, без пяти минут губернатор, ему-то, казалось бы, чего в литературу ломиться… а ведь поди ж ты, дай да подай книжку с именем на полочку…

– Ну так шут с ними, с деньгами, – вдруг сказал Кармазин. – Я могу и так, без этого вашего гонорара!

– Я же говорил, что у него тут же начнутся спазмы благородства! – ощерился Зайцер. – Мы вам не плати, а вы в дворники, как Платонов? С утра метлой помахал, а вечером снова к столу? Нетленку ваять втихаря?!

– Милейший вы наш Михаил Вадимыч, – задушевно промолвил Двудумов. – Это же как цепная реакция. Мухосранское укрупненное издательство, а впоследствии – центральные, возможно – и все отечественное книгоиздание в течение некоторого периода времени будет обречено работать исключительно на вас. Гнать и гнать ваш роман вплоть до полного насыщения читательского спроса. Каковое насыщение, могу утверждать авторитетно, произойдет весьма нескоро. Подобное положение вещей, как вы сами понимаете, неприемлемо по многим причинам. Оно грозит всем нам катастрофой. И совсем не потому, о чем вы, верно, строите предположения.

– А издатели, если вы не знали, те же люди! – снова заорал Зайцер. – У них есть семьи, у их детей есть семьи, и все они хотят свой кусок хлеба! C маслом и колбасой!

– Да, мы не враги себе, – покивал Двудумов. – И несмотря на все очевидные достоинства вашего романа, ни выйти за рамки существующих уложений, ни ущемить права коллег ваших по перу, ни выложить на алтарь цивилизации собственные бонусы мы не можем.

– Что же получается, – проговорил Кармазин, потерявшись. – Вообще не печатать? Забыть, что он был, мой роман, и жить так?

– Да чего там, – сказал Зайцер уже спокойнее. – Эдгар Евлампиевич, сколько можно шастать вокруг да около… давай уже раскавычивай, открытым текстом.

– Вы должны понять, Михаил Вадимович, – жестко сказал Двудумов. – Мы не издательская цензура, не душители вольностей. Нам и самим не по душе перспектива обкрадывать мировую культуру, детей наших и внуков… Но существуют определенные неформальные соглашения охранительного свойства. Нарушать их все равно что попрать общественный договор о спокойствии и ненападении. И заключаются эти соглашения в том, что выходить за строго очерченные рамки дозволенного к публичному представлению уровня, а уж наипаче многократно означенный уровень превосходить, никому не дозволено. Снова задирать планку после того, как были вложены титанические усилия и ресурсы, дабы снизить ее и там, внизу, закрепить? Снова ждать шедевров по пять, десять лет? Рыскать по городам и весям в поисках гениев? Нет уж, увольте. Ассортимент и заполняемость рынка. Динамика, нескончаемый и возобновляемый поток…

– Поток и разграбление, – машинально произнес Кармазин и покосился на девушку Митрофанскую.

Та сидела, как изваяние, стиснув между пальцев потухший окурок. По выцветшим ее щекам текли крупные слезы.

– Что же получается, – повторил Кармазин. – Тупик?

– Cразу и тупик, – сказал Двудумов. – Да нет… Лабиринт! Лабиринт, возлюбленный наш Михаил Вадимыч. И, как из всякого лабиринта, из нашей ситуации есть по меньшей мере один выход.

– Cжечь?.. – горько спросил Кармазин.

– Прекрасная идея, – согласился Двудумов. – Но, увы, запоздалая. Благоприятный момент уже упущен. Ваш роман – словно вирус. Мы все им заражены. Но дело даже не в нас. Эпидемия едва не вышла из-под контроля. Не скажу, чтобы мы совершенно не были готовы, и все же вы застали нас врасплох. Очень удачно, что ее вовремя удалось локализовать… Поэтому жечь, а применительно к нашей ситуации – удалять с магнитных носителей и пепелить жесткие диски в микроволновке бессмысленно. Все мы видим эффективный выход в другом.