– Позвольте, – вдруг прошипела Ника. – Но ведь он здесь не один.

Ее белесые гипсовые глаза вперились в Кармазина.

– Это еще что за тип? – спросил Сфинкс в пространство. – Кто-нибудь его знает?

– Посторонний! – зарычала Волчица.

– Сейчас я его… – набычился Геракл, сбрасывая с плеча Давидову десницу.

– Извольте представиться, сударь! – потребовал лейтенант-губернатор Ла Троб. – И не упустите назвать цель своего здесь пребывания.

Кармазин уже стоял на ногах. Более того, он пятился к сплетению кустарников, которые теперь казались ему спасительными.

– Я здесь случайно, – проговорил он извиняющимся тоном. – Ваши беседы столь занимательны… Я надеялся все же услышать ответ о высшем предназначении культуры…

– Голубчик, мы спорим об этом целую вечность, – сказал Мыслитель. – А вы захотели сразу поспеть к финалу!

– Все же, это было познавательно, – сказал Кармазин, стараясь выглядеть убедительным. – А теперь я хотел бы удалиться…

– Удалишься! – провизжала Ника самым гнусным голосом, какой мог быть у гипсовой статуи – Только не прежде, пока сыграешь с нами три раза в дурня!

Все взоры тотчас же обратились к ней.

– Что вы несете, сударыня? – поморщился Мыслитель. – С кем сыграть? Во что сыграть?..

– Э-э… м-мм… – Стерва выглядела сконфуженной. – Что-то странное… Должно быть, музыкой навеяло…

О Кармазине было окончательно забыто. Пользуясь всеобщим замешательством, он скрылся в кустах и, вприпрыжку преодолевая торчавшие из земли корневища, устремился куда глаза глядели. Удача вновь проявила к нему снисхождение: не сделав и полусотни прыжков, он обнаружил себя стоящим на асфальтовой тропинке возле одного из злачных местечек, каких в парке было предостаточно, пожалуй, даже не меньше, чем аттракционов, и вдыхающим запах горелого жира, который показался ему ароматом свободы.

– Пивка? – предупредительно вопросил вынырнувший из-за угла Вергилин.

Я стою по колено в скукожившейся, побитой первыми заморозками траве. Наверное, по ночам бывает холодно – я этого не знаю. Никогда прежде не имел обыкновения проводить осенние ночи на открытом воздухе. А теперь все иначе. И, однако же, траве достается больше, чем мне, и она жухнет прямо на глазах, мертво шуршит о мои ноги под резкими порывами ветра. А если пойдет дождь, она стелется по равнодушной земле, липнет к моим брючинам. В последнее время дожди идут почти не переставая. Осень…

Насчет травы я придумал. Она – вне пределов моего обзора. Я не могу видеть, что там творится возле моих ног. Могу лишь предполагать, что происходит с травой по ночам, без дождя и после дождя. Так сказать, руководствуясь всем прежним жизненным опытом. И если ко мне вдруг подбежит приблудный кудлатый пес без роду и племени, запыхтит, зафукает где-то внизу – то, как это ни обидно, я отчетливо представляю, что именно сулит это его заинтересованное фуканье. Хотя и не вижу, чем он там занимается у моих ног. Я вижу только стволы четырех деревьев, асфальтовую тропку, что простерта куда-то мимо меня, и краешек деревянной беседки. Все это – будто раз и навсегда застывший кадрик в видоискателе кинокамеры. И кадрик этот живет своей жизнью. Стволы неторопливо, обстоятельно готовятся к зимовке – избавляются от листьев, которые скользят в струях воздуха откуда-то сверху, из-за внешних границ кадрика. Беседка с каждым часом темнеет, набухает сыростью, и в ней уже никто не сидит, даже девчонки-старшеклассницы не забегают покурить тайком от взрослого глаза. Самое интересное, конечно же, дорожка. Она соединяет этот мой кадрик с большой жизнью, что продолжается вне меня, помимо меня, как это и ни грустно. Иногда по ней проходит влюбленная парочка, полагая, что кроме них, в этом парке, да и во всем мире, нет ни единой души. Иногда важно шествует обильная телом мамаша, катя перед собой коляску с любопытствующим по сторонам младенцем – логическое развитие предыдущего эпизода. Пацаненок видит меня и, если уже наделен даром речи, немедля возвещает о своем открытии: «Дядя!» Мамаша непонимающе косится в мою сторону: «Где ты увидел дядю, солнышко? Это не дядя, это большая ляля…» Или вариант: «Вот будешь плохо кушать и капризничать, отдам тебя этому злому дяде». Естественная реакция ребенка: «Дядя – кака!» Ну, и, разумеется, третья серия кино под названием «жизнь»: исковерканная годами старческая фигура, бредущая по дорожке, словно Летучий Голландец – в неизвестном направлении, волоча ноги, тарахтя по асфальту клюкой, ни на чем не останавливая пустой, вымороженный временем взгляд. Последней серии я еще ни разу не видел. Кому придет в голову направлять похоронную процессию через дальний уголок запущенного парка?..

Очень мне интересно знать: я тоже умру?

Я ушел с прежней работы, с треском припечатав двери и даже не оглянувшись. Просто не мог больше там существовать: метаболизм не позволял. Начальство с каждым часом неуклонно прогрессировало к полному маразму, который сочетался с патологической злобой на меня, на сам факт моего бытия. С чего все началось – и не упомню. Самое смешное – ему, начальству, не к чему было придраться. Оно, начальство, только недавно воссело на овакантившееся в одночасье кресло и в силу объективного закона новой метлы помело, но не в ту сторону, куда было бы уместно. А я не люблю, когда пыльная ость поганой метлы задевает мою бессмертную душу. Я продолжал работать, как конь, я совершал чудеса производственного героизма и предприимчивости – ничего не помогало. Мне не могли простить резких высказываний на бесконечных оперативках и в кулуарах. Странная вещь: чем глупее начальство, тем длиннее и чаще оперативки… И я понял, что пора уходить. Пока не уволили, пока в трудовой книжке свежи еще надписи о поощрениях. Мои девчонки едва не рыдали – или это мне только мерещилось? Замдиректора, каменно глядя в столешницу между могучих волосатых рук, сулил златые горы и реки, полные вина, персональные надбавки и прочую фантастику. Но я ушел.

И спустя предусмотренные трудовым кодексом недели возник в маленькой малоизвестной конторке, где не было никаких надбавок, никаких гор из драгоценных металлов – но и никаких притеснений. Меня там полюбили: все же, я умел и хотел работать. К тому же, сыграла свою роль прежняя неиспорченная репутация.

Даю свой портрет. Высокая, поджарая, не утратившая спортивности фигура. Как правило, в джинсах, черном свитере и кроссовках. Я консервативен и потому не следую веяниям моды. Всяческие потертости и дырки на коленях мне чужды. И потом – я питаю слабость к джинсам. Не доносил их в свое время, не было средств на покупку. А когда появились означенные средства, джинсы выпали из моды. Но я все равно их ношу. Далее: короткая стрижка, аккуратный профиль и приятный анфас. Спокойный, доброжелательный взгляд. Никакой дешевой растительности на лице, всегда гладко выбрит, а в уголках старательно очерченных природой-прародительницей губ слегка припрятана улыбка. Какая она на самом деле, добрая ли, ироничная ли, зависит от обстоятельств и собеседника. Прежнее начальство ее не выносило, как и меня самого: «Что вы там ухмыляетесь, Т.? Вы на оперативке или кто?!» Новое относится к ней нормально: «Веселый ты мужик, Т. Жизнь тебя, что ли, балует?» Нет, не балует. Но и не обижает зазря. Коллеги – если у них порядок с головой, – меня ценят. Женщины, как водится, любят. Я их тоже.

Комнат в нашей конторке было шесть. И три неполных десятка живых душ в штате. Все на виду. Народ, как и я, большей частью пришлый, солидный. А я имел одну привычку, с которой не хотел расстаться. Бейте меня, режьте, но нужен мне был в родном коллективе человек, чтобы я ему симпатизировал – чуть больше, нежели полагается для дружбы в ее классическом понимании, Нужна была мне под боком женщина приятной наружности. Чтобы глаз мой на ней отдыхал, чтобы мог я как бы между прочим отпускать ей непошлые комплименты, иногда походя приобнять за плечики. Чтобы, елы-палы, формы не потерять! Как там она ко мне относится – дело десятое… И не подумал я, нанимаясь в эту контору, что надо бы сначала исследовать половозрастную структуру коллектива. А когда подумал, было уже поздно. Три совсем, то есть запредельно, зеленые девочки из профтехучилища, на одну из которых кощунством было бы смотреть как на объект эротических притязаний, на другую смотреть под таким углом просто не хотелось, а к третьей приходил крупный панковатый мальчик головы так на полторы выше меня. Две троедетные матери, любимым занятием которых было висеть на телефоне и вызнавать, как поспала младшенькая, как покушал средненький, да что схватил по поведению старшенький, либо в самый пик работы уходить на больничный. Две сложившихся старых девы, лишь одна из которых не оставляла еще надежд и носила все чуть короче и теснее, чем приличествовало ее возрасту и комплекции. Я стойко выдержал ее первую атаку, с благодарностью отверг приглашение в гости и обрел в ее глазах репутацию твердого орешка, о который есть смысл поточить зубки лишь после опробования всех альтернатив. В общем, было мне грустно, и я искал утешения в работе. И находил. Для поддержания же формы регулярно названивал девочкам с прежней работы, потому что оставался там у меня крохотный якорек по имени Людочка… Но якорьку не нравилась отведенная ему роль, и где-то там, в тумане, вырисовывались контуры некоего океанского судна, не то ледокола, не линкора, с которым этот якорек хотел бы соединить себя цепями. Мне это не нравилось, но ничего противопоставить этой контратаке, кроме телефонных комплиментов, я был не в состоянии.