Среди прочих товарищей по путешествию через Ла-Манш я сидел в машине и ждал, когда опустится трап. Родителей я не видел с прошлого Рождества, то есть десять месяцев. Совершенно непростительно. Из меня вышел плохой сын и отец. Как я мог за десять месяцев ни разу не свозить Камиллу к бабушке с дедушкой? Чем занимались мы, ее родители? Впрочем, я знал ответ. Своими сердечными ранами.

Вид родного Хэмел-Хэмпстеда меня потряс. Все окрестные деревни облагородили набережными и современными торговыми центрами, но наш район, Беннетс-Энд, по-прежнему выглядел дыра дырой. Район возводили после Второй мировой, и состоит он преимущественно из унылых типовых двухэтажных домов на одну семью с отдельно стоящим гаражом на одну машину. Тянутся одинаковые улицы, всюду красный кирпич и белые ставни. Всего и отличий: где-то поставлен новый почтовый ящик, где-то неоново-лиловым цветом полыхает клумба с петуниями, где-то стоят садовые скульптуры, где-то валяется перевернутый велосипед. Не живописно и не уютно; и все же это моя родная деревня, и напряжение, сжимавшее мои плечи, начало понемногу отпускать. Я был рад сюда вернуться.

Я припарковал машину на подъездной дорожке и посмотрел на небо – не намечается ли дождь. Придется попросить папу выгнать из гаража его любимую малолитражку «Воксхолл Шеветт», чтобы «Медведь» не промок.

Еще на крыльце до меня донесся аромат маминого жаркого. Красное вино, шерри, консервированные помидоры, мясо, странно-приятный запах подгорелой моркови и чеснока. Мама всегда кошмарно готовила. Она из тех людей, которые не особенно беспокоятся о вкусе пищи: она ест, чтобы жить, а не живет, чтобы есть. Когда мы приезжали сюда с женой, это была проблема, но потом Анна нашла элегантное решение и ввела традицию, которую мы назвали «гостевой уткой в банке». Каждый раз мы привозили с собой гостинец: огромную – в смысле чудовищную – банку утки-конфи; как раз хватало на два семейных ужина. Сейчас я про эту традицию забыл. Впрочем, не важно. Когда паршиво на душе, сойдет и паршивая еда.

Я позвонил, и за дверью тут же раздались торопливые шаги. Приоткрылся и захлопнулся дверной глазок.

– Ричи!

Дверь распахнулась. На пороге стояла мама с всклокоченными темными кудрями. Она обхватила меня руками в кухонных рукавицах, и я тоже обнял ее, чувствуя под ладонями тонкие птичьи кости. Еще когда я был подростком, она едва доставала мне до плеча.

– О, милый, как хорошо, что ты приехал!

– Привет, мам. – Я разомкнул объятия, чтобы ей улыбнуться. – Я вам тут привез кое-что.

– Ой, ну что ты, в самом деле, не стоило!

Я достал из сумки жестяные банки с конфетами и вино в пластиковом пакете магазина беспошлинной торговли.

– Это что, весь твой багаж?

– Еще «Медведь». – Я глянул в окно. – Мне бы его в гараж убрать.

– Джорджи! – крикнула мама. – Выгони «вокси» из гаража! У Ричи с собой картина!

В прихожей нарисовался папа – в пушистом желтом свитере и заношенных коричневых штанах.

– Мой мальчик! – воскликнул он, прижимая меня к груди.

– Ах, как мило, – вздохнула мама, глядя на нас. – Жаль, что Анна с Камиллой не приехали!

Я помрачнел:

– Да, жаль… На самом деле, я и сам тут чудом оказался. По удивительной просьбе очень странного покупателя.

Я закинул чемодан в свою детскую комнату – выкрашенную в бирюзовый цвет коробку с письменным столом у окна. Над узкой детской кроватью по-прежнему висел выцветший плакат с Клинтом Иствудом из фильма «Грязный Гарри» и футбольный календарь «Арсенала» за тысяча девятьсот семьдесят девятый год.

– Мне нравится, как вы тут все переделали! – сказал я маме, молчаливой тенью стоящей у меня за спиной.

В ответ она шутливо стукнула меня рукой в прихватке:

– С чем будешь жаркое? С рисом или с лапшой?

Имелись в виду рис и лапша, которые следовало заливать кипятком – и то и другое на вкус было ужасно. Лапшу, например, она всегда передерживала.

– С лапшой. Лапша – это отлично.

– Только давай им сперва позвоним! – Она нетерпеливо подергала меня за свитер. – Давай, сообщишь, что доехал! Я хочу поздороваться с внучкой!

– Ладно, – согласился я с деланой бодростью. – Я только вещи разложу, и позвоним.

Когда она вышла из комнаты, я закрыл дверь и сел на кровать. Посмотрел на экран мобильного: ни звонков, ни сообщений. Но я человек хитрый, я позвонил на домашний.

– Алло? – с французским прононсом ответил голос, явно принадлежащий моей супруге.

– Анна, это я.

– А, ты доехал…

– Да.

Молчание.

– Слушай, мама очень хочет поговорить с Камиллой, поэтому я и…

– Да, хорошо.

Она позвала Камиллу, трубка легла на стол и вскоре была поднята маленькими ручками.

– Бабушка?

– Нет, зайка, это я.

– Ой, пап, привет! А я поймала песчаных угрей!

– Молодчина! Вы их есть будете?

– Да, мама сейчас их жарит. А ты прямо до бабушкиного дома на пароме доехал?

Я рассмеялся:

– Нет, бабушка живет не у моря. Я на машине ехал.

– А… Ясно.

Я воспользовался паузой в разговоре, чтобы прислушаться к звукам на заднем плане. Я представлял напряженную позу Анны, думал, одна ли она готовит, или Инес хлопочет на кухне вместе с ней.

– Как дела у мамы?

– Она тоже поймала рыбу. А дай мне теперь с бабушкой поговорить.

У меня упало сердце.

– Конечно, милая. Сейчас дам ей трубку.

Я открыл дверь и обнаружил маму в коридоре нервно теребящей руки, с которых она наконец сняла прихватки.

– Это моя маленькая Кам-кам? – спросила она, просияв.

Я снова закрылся в комнате, слушая, как журчит за дверью их беседа. Дочка была в прекрасном настроении. Значит, Анна ей пока ничего не сказала о нашей ссоре. Ссоре… Какая уж это ссора, это всемирный потоп.

После ужина мама мыла посуду, а мы с папой сидели в гостиной на диване – таком старом, что он заслуживал отдельной статьи в семейной энциклопедии.

«Оранжевый диван в цветочек, прибл. 1953 г. Продавленный и обветшавший, этот винтажный оранжево-зеленый диван тем не менее является неизменной усладой для всего семейства Хэддонов – особенно для Джорджа, который любит выкурить на нем сигару по случаю победы „Арсенала“. Свидетельства этой давней традиции – прожженные в обивке дыры – вы видите на северо-западном подлокотнике рядом с журнальным столиком, на котором Эдна Хэддон держит блюдце соленых орешков».

– Шерри? – предложил папа, направляясь к пустой книжной полке, которая служила в доме баром.

– Можно.

– Тебе к нему сыру или что там у вас, французов, полагается?

Я рассмеялся и принял у него маленький бокал:

– Ничего не надо, пап. И так хорошо.

– Ну? – произнес он, устраиваясь в кресле у телевизора. – Какие новости? Анна говорила, твоя последняя выставка имела большой успех.

Моя вежливая жена свято блюла традицию воскресного общения с родителями. Если тесть с тещей не уезжали в Бретань, каждое воскресенье мы обедали у них в пригороде Парижа, и в паузе между основным блюдом и десертом Анна звонила моим и рассказывала, как у нас прошла неделя и что намечается на следующей. В этом плане она на удивление внимательна.

– Да, купили довольно много картин по очень хорошим ценам. А потом я вляпался в эту историю. – Я махнул рукой в сторону гаража за окном, где теперь стояла машина с «Медведем».

– Ясно, – ответил папа, как будто ему действительно что-то было ясно. – И сколько ты у нас побудешь?

Я потянулся к бокалу:

– Не знаю, как пойдет. Вообще я должен привезти «Медведя» покупателю во вторник, но я хочу перенести встречу на пораньше.

– Ты же говорил, что от тебя потребовали приехать раньше.

– Ну да. – Я отпил. – Но пока я сюда ехал, там опять все переиграли.

– Понятно… – задумчиво протянул папа. – Вернее, честно говоря, не очень. А у Анны как дела?

Я поскреб затылок.

– Хорошо. Ну, то есть как всегда: устала, заработалась… У нее новое дело. Группа свежеиспеченных мамаш, не подозревавших, что во время беременности следует воздержаться от вина, требуют лепить на этикетки огромный логотип.