Нью-Йорк, США, XXI век.

Кэт не оставляла попыток дозвониться до Джерри. Идя по галерее, она набирала и набирала его номер. С одним и тем же нулевым результатом. Раздраженная, она влетела в мастерскую, швырнула мобильник на оттоманку. Он завалился в щель между сиденьем и витым подлокотником.

Мозес Гершт, работавший чутко, оторвался от холста.

- Зачем же так темпераментно, деточка? - укоризненно насупился он, - Тише... Спокойнее... Артур божился, что вы будете мне помогать, а не мешать.

- Простите, мистер Гершт, - устыдилась Кэт, - Я больше не буду шуметь.

Удовлетворенный ее сконфуженным видом, старец нацепил на крючковатый нос бинокулярные очки, что висели у него на шее, с пиететом коснулся полотна сухой кистью.

Кэт, все еще красная от стыда, чудовищным усилием воли собралась с мыслями. Пристроившись за спиной мастера, стала наблюдать за его действиями.

Вполголоса пререкаясь с кем-то невидимым, Мозес счищал с холста бурые лишаи. Льняные волосы девы на картине сияли в свете ламп. Палитра потемнела. Стоило реставратору немного поменять освещение в комнате, как краски сделались глубокими, образы - объемными.

Кэт показалось, что с картины потянуло ночной сыростью. Надо же, и бабочка-лимонница, недавно порхавшая над ножкой девушкой, пропала. Вместо нее желтел нарцисс. Мерцающая вечерняя дымка, висящая над полем, на глазах превращалась в густой молочный туман. На картине наступала ночь.

"Магия! - подумала Кэт, наблюдая за творящимися с полотном метаморфозами, - Эта картина волшебная. А эта дева... Я знаю ее " ...

Реставратор, словно не замечая присутствия за плечом подручной, завздыхал, расстроено закачал сединами, громко разворчался.

- Нет, нет, - услышала Кэт, - Моня, старый пень, откуда растут твои корявые руки. Так не пойдет. Не кошерно. Ты халтурщик, Моня, ремесленник, и грош тебе цена...

Она отшатнулась, будто ей влепили оплеуху. В сварливом голосе старика сладостной музыкой звучали до боли родные интонации - интонации, которые Кэт с упоением слушала от Сёмы Цедербаума, доброго друга с Брайтон-Бич. Мозес Гершт говорил по-русски.

- Господин Гершт, мне кажется или вы действительно говорите по-русски? - спросила Кэт, глядя в окутанный сиянием старческий затылок.

- Я действительно говорю по-русски, - ответил реставратор. К ней обратилось его посветлевшее лицо. - Оно вам удивительно?

- Удивительно?! Мы с вами в центре Манхеттена, стоим перед картиной британского художника, которая находится в реставрационной мастерской галереи Мэлоуна. Артура Мэлоуна, республиканца, типичного представителя американской бизнес элиты! Здесь "удивительно" - слабо сказано!

- Стоим мы, может, на Манхэттене. Но белый свет я увидел на Малой Арнаутской. А где родились вы, милая барышня?

- В Питере.

- Вейз мир! Встреча двух морских держав! Грех не отметить. Пойдемте, выпьем чайку, побеседуем.

Он взял Кэт под руку и, еле доставая пушистой головой ей до подбородка, отвел в соседнюю комнату, где была оборудована персональная кухонька господина Гершта. Здесь стояла старая массивная витрина, заполненная посудой из серебра и фарфора. Были видавшая виды чугунная плита, компактный холодильник с богато исцарапанной дверцей, и большой, грубый стол под кружевной скатертью. На окнах трепетали цветастые занавески. Обстановка простая, если не сказать, что примитивная. Щедро наделенная советским, коммунальным обаянием. У Кэт слезы навернулись на глаза.

- Садитесь! - распорядился реставратор. Полез в буфет за посудой, накрыл стол с проворностью заправского официанта. - Как говорится, чем богат! Мои гастрономические привычки родом из далекого детства, деточка. Уж не побрезгуй.

Кэт смотрела на нарезную булку, поданную прямо на деревянной разделочной доске, золотистый чай в чашке, подтаявший брусок масла в расписной масленке, банку вишневого варенья и не верила глазам. Все здесь ей было близким, бесконечно родным. Словно она целую жизнь назад отправилась в кругосветное путешествие и вот вернулась, блудная, пропащая дочь, уже не чаявшая увидеть родимый дом. Она сказала об этом старику.

- Теперь вижу, что русская ты, Катюша, - пошевелил кустистыми бровями реставратор, - большую часть жизни прожила здесь, в Новом Свете, но сама тоскуешь по родине. А как иначе? Я и сам тоске подвержен. Бросал из-за нее и Париж, и Ниццу, и даже Рио-де-Жанейро. Бежал в Одессу-маму. Сейчас Одесса не та. И я не тот, чтобы бежать.

Он был не Мозес, а Моисей Герцевич. Гражданин мира. Обладатель массы противоречивых профессий. Скрипач, шулер, художник, моряк дальнего плавания, фарцовщик, журналист, учитель литературы, реставратор и, да, официант. Пятнадцать последних лет он жил в Нью-Йорке.

- Шулерство здесь не в фаворе, - со вздохом поделился Моисей Герцевич, - поэтому я занимаюсь реставрационным делом. На него хоть спрос есть.

Моисей Герцович уважал выпить чайку - в его буфете хранились целые залежи чаев на разные вкусы. Любил поговорить, порассказать что-нибудь интересное. Кэт любила послушать. Они нашли друг друга. Беседа затянулась на часы.

- Блондинистая мадам на лугу, - вспомнил Моисей Герцевич, когда от начала чаепития прошло чуть ли не полдня. - Ты говоришь, написал ее Бойс. Художник крайне сомнительной биографии, изгой и почти что легенда. С утра я корплю над мадам в скрюченном, словно зародыш, состоянии. И вижу отчетливо руку Милле. А ты утверждаешь - Бойс. Бойс - никто. Существовал ли вообще этот прохвост?

- Моисей Герцевич, - строго не согласилась Кэт, - зря вы так о Бойсе. Он не прохвост, а гений. Только не говорите мне, будто никогда не видели его полотен. А раз видели, то сомнений в его таланте возникать у вас не должно! Раз вы корпите над мадам с самого утра, значит должны были увидеть очевидное! Ступайте, взгляните на нее еще раз. Это не Милле. Это самый, что ни на есть, настоящий Бойс.

- Не знаю, не знаю, - заупрямился старец, хотя Кэт видела, что он прячет в своих старомодных бакенбардах ухмылку, - где Бойс? В каком, пардон, месте Бойс, если там кругом Милле. Ты одно твердишь, Катюша - Бойс, Бойс. Втолкуй мне старому, как ты его распознала! Иначе я рассержусь.

Кэт встала из-за стола, взяла требующего объяснений старичка за руку и отвела его в крепко пахнущую тимолом мастерскую.

- Смотрите, - Кэт приблизила к картине лампу на подвижном голенастом штативе, взяла тонкую заостренную палочку, намереваясь использовать ее вместо указки. - Кем был Бойс, я не знаю. Затворник, аскет, полусумасшедший, не удивлюсь, если еще и маг. Да кто угодно! Но он рисовал живые холсты. Ни у похожего на него манерой письма Милле, ни у одного другого прерафаэлита это не получалось. Вы замечали, что картина живет своей жизнью? По травам пробегает ветерок, темнеет небо, сумерки сменяются ночью. Если притушить свет, среди облаков проявляется луна. Видите?

- Не вижу, - нахохлился старец, нацепляя очки, - ни луны, ни сумерек, ни других абркадабр. Я вижу использование красок с фосфоресцирующим эффектом, особое наложение мазков, дающее сей объемный эффект. Милле был вполне способен проделать данный фокус. Далее.

- Давайте далее, - стиснула зубы Кэт и ткнула указкой в девушку, одновременно подтягивая лампу еще ближе, - Видите ее лицо?

- Вижу, - согласно пожал плечами Моисей Герцевич, - бледная светловолосая прелестница, вполне характерный для Милле тип женской красоты. Милая пастушка.

- Лицом этой милой пастушки, дорогой мой Моисей Герцевич, обладают все женщины на полотнах Бойса. Сначала я не обратила внимания на ее лицо, не рассмотрела его, как следует. Теперь вижу - это она, его единственная муза.

- Принято,- перебил ее реставратор резким тоном экзаменатора, принимающего ответ у студента, - Что еще скажешь?

- Еще, - она подула на прядку волос, лезущую в глаза, - Я пробовала докопаться до истины, выяснить, кто он, Бойс. Кто его натурщица. Но биография его скрыта за завесой тайны. Нет ни одного официального источника, где можно было бы прочитать о нем. Только домыслы, догадки, версии. Потомки, если они и есть, о себе не заявляют. Словно факт его жизни намеренно вычеркнут из истории. Но есть она, выписанная с поразительной преданностью, красавица. Доказательство его существования. Всегда именно она, пусть с другим цветом волос и глаз, пусть порой измененная до неузнаваемости, она - во все времена центральная и единственная фигура всех его картин. Та, которую он не предал, которой ни разу не изменил. Она узнается в позе, в изгибе шеи, в повороте головы, в линии волос над белым чистым лбом, разлете бровей, в тонкой улыбке, той тени, что вечно лежит на ее лице. А он, влюбленный в нее Наблюдатель, на каждом полотне смотрит на свою музу и не решается приблизиться. Взгляните, вот он, укрытый тенью в ольховом леске. Наблюдатель есть на каждом полотне Бойса, хотя заметить его трудно. А эта девушка... Она, никто иной, как Ундина!