Вместе с оборудованием приехали рабочие, инженеры, конструкторы с семьями. Челябинцы уже привыкли к эшелонам эвакуированных. Сердца уральцев не раз сжимались от горя и страданий, когда они смотрели на измученных длинной дорогой и бомбежками людей, вынужденных покинуть насиженные гнезда. Челябинцы делали все, что в их силах, чтобы чем-то и как-то помочь эвакуированным.

Удивительное чувство владело кировцами: им казалось, что приехали они не в чужой город, а к себе, на свой завод, временно переведенный в далекий город за Уральским хребтом; и рано или поздно вернутся к берегам Невы, к Нарвской заставе, к цехам родного завода.

…Автобусы и трамваи привезли кировцев на завод. Им дали умыться и сразу же повезли в столовую инструментального цеха. Здесь было чисто и уютно. Работники столовой и заводские комсомольцы помогали голодным, усаживали их за столы.

Бусыгин нервно поглядывал на раздатку, откуда шел аппетитный запах мясного бульона. Когда он взял ложку, рука его задрожала. Николаю как-то неудобно было смотреть на товарищей, и он ел подчеркнуто медленно. А другие спешили, ели жадно, словно не верили, что это все им. А официантки стояли рядом, смотрели и тихо плакали…

Где жить?

Челябинск и до войны не имел излишка жилья, а тут такое «нашествие». Одноэтажный, в основном деревянный в то время город вынужден был потесниться. Заселили кухни, ванные комнаты, подвалы, чердаки, все, что имело хоть какие-то стены и крышу. Жили в клубе, в спортивном зале. Строили бараки и землянки. А в общежитиях стояли двухъярусные нары, и помещалось там в одной комнате 46 парней.

Бусыгину выделили топчан сначала в подвале одного из пятиэтажных домов. Потом — «пошел на уплотнение». Этот светловолосый, спокойный паренек, пришелся по душе семье челябинского рабочего. Да и дома он бывал редко, очень редко. Все дни и многие ночи проводил в своем «СБ-2».

Это только название старое, ленинградское. Да начальство прежнее. И половина народу в цехе — кировцы. Остальные — ремесленники — бледные, оборванные, да усталые женщины с кошелками и судками. Что поделаешь — воина.

У «СБ-2» еще не было крыши. Холод адский. Обогревались мангалами — так назывались бочки из-под карбида, в которых горел кокс: через дыры шло тепло и пыхал едкий дым. Под корпусами танков разводили костры: из-за холода к броне нельзя было прикоснуться — обжигало руки. Но танки, несмотря ни на что, собирались. В цехе стоял сизый туман, это — сгущенные на морозном воздухе бензиновые пары и выхлопные газы.

Василий Иванович Демин, сосредоточенный и серьезный, как всегда спокойный, спросил:

— Как устроился, Никола?

— Порядок.

— Продуктовые получил?

— Ага.

— Ватник дали — это вижу. Варежки. Шлем танкистский. Добро. А с обувью — дрянь дело, так?

— Обещали валенки.

— Тогда хорошо. Ну, становись на свое место, друг-приятель.

Не было артиллерийских обстрелов, бомбежек, воя сирен. Было сытнее. Но распорядок дня такой же, как в Ленинграде: работали почти по две смены. И работа та же: сборка и регулировка тяги — дело, хорошо освоенное Бусыгиным и не столь уж и мудреное.

Пришел мастер — свой, ленинградский. Он коренаст, невысок ростом. Длинноногий, худой Бусыгин на полголовы выше. Мастер смотрит на Николая, усмехается в густые усы щеточкой:

— Ты, Бусыгин, волосы запрячь под шлем. Они у тебя льняные, и все смазочное хозяйство на них виднеется… Убери волосы. Ишь, беляк какой… Ну вот, порядочек. Велено мне рассказать всем об условиях работы. Знаком?

— Не-ет. Какие условия?

Мастер как-то горестно покачал головой, смущенно провел пальцами по усам.

— Условия вот какие. Выполнил норму — «спасибо». Выполнил две — бутерброд с селедкой. Агитация простая: пусть каждый поднатужится и сделает две нормы — не ради селедки, а святого дела ради: из цеха выйдут еще два лишних танка. А каждый танк прикроет собой в атаке тысячу бойцов. Значит, спасем еще две тысячи наших воинов. Все ясно?

— Ясно.

— Ну, давай, Бусыгин, вкалывай. — И после паузы добавил: — По-ленинградски. — Усмехнулся: — И по-уральски.

Через некоторое время Бусыгину поручили центровку коробки перемены передач с бортовыми редукторами и мотором. Дело это куда сложнее, требовало не только сноровки, но и смекалки.

Василий Иванович не сводил глаз со своего подопечного. Он не только объяснял Бусыгину, как лучше подступиться к делу, но и все показывал сам, своими большими и ловкими руками. А потом спрашивал:

— Все ясно?

— Ясно, Василий Иванович.

— Тогда давай разок проделай практически.

Бусыгин по десять раз повторял одну и ту же операцию, репетировал каждое движение. За смену так умаялся, что сил не было двинуть ногой, руку поднять. Смотрел на бригадира и думал: «Может, в душе проклинает меня Василий Иванович, мучается из-за моей неопытности». Но когда закончил работу, Демин сказал Николаю: — Вот так, друг-приятель, надо нам работенку эту осваивать. Времени у нас, сам знаешь, в обрез. Дни — считанные.

— А сколько дней? — спросил Бусыгин.

Демин поднял на него глаза:

— Чего сколько?

— Репетировать… Сколько дней?

— Не знаю, Николай. От тебя зависит. Из десяти только один осваивает центровку более или менее за месяц, остальные — дольше, много дольше. А сейчас время военное — надо быстрее.

Но Василий Иванович не торопил его, а терпеливо и настойчиво обрабатывал каждую деталь. И тихо басил: «Уяснил, Никола?»

— Да уяснил я, Василий Иванович, уяснил, — не вытерпел Бусыгин. — Чего вы со мной нянчитесь, ей богу, не ребенок ведь. — И уверенно добавил: — Я сам сумею.

Не наивность Бусыгина разозлила Демина, а его самонадеянность, нетерпеливость.

— Слушай, что тебе говорят, — отрезал он. — Слушай и на ус мотай. — Смягчившись, должно быть, прибавил: — Тебе сколько лет? Шестнадцать… В шестнадцать лет человек уже должен нести полную ответственность за свое прохождение жизни. И в работе пора мастером стать. А это, можно сказать, привычка к высоте. У тебя, Никола, эта привычка еще не выработалась. А стремиться к этому ты обязан. Ясно?

Николай, нахмурившись, молчал.

— Опасный ты человек, Бусыгин, — сказал Демин.

— Даже опасный, — усмехнулся Николай.

— Чего ухмыляешься? Правда опасный. Я тебе после работы кое-что покажу…

Вечером Демин позвал с собой Бусыгина. Они вышли из проходной завода.

Демин молча шагал впереди — огромный, сильный, рассерженный. Бусыгин шел по его следам.

Наконец пришли. У палаточного городка, прижавшегося к железнодорожной ветке, на большой заснеженной площадке стояли разбитые, истерзанные танки «КВ». Видимо, их недавно разгрузили и не успели привезти на завод.

Демин повернулся к Бусыгину. Сказал, словно отрезал:

— Ну-ка, погляди, друг-приятель…

Бусыгин подошел к танкам. Смотреть на них больно: пробиты насквозь, с развороченными корпусами и башнями; казалось, это — не стальные машины, а живые существа, опаленные войной, истерзанные в страшных столкновениях с лютым врагом.

— Смотри, смотри, Никола, ты во внутрь загляни…

Внутри танка раны казались еще более страшными: здесь везде были видны засохшие бурые Пятна крови.

Бусыгин вылез из танка оглушенный и расстроенный.

— Ну что, видел? — спросил Демин.

— Видел.

— Что увидел?

— Кровь.

— Ага, кровь. Кровь танкистов. А кровь людская — не водица, друг-приятель. Ты спроси вон того танкиста — откуда кровь? Думаешь, всегда враг оказывался более умелым, более сильным? Иногда бывает так: центровка коробки перемены передач с бортовыми редукторами и мотором сделаны неверно, плохо, безответственно. И в бою поломалась коробка передач. Может так случиться?

— Конечно.

— Нет, не может, не должно. Предположим даже один случай из тысячи. Теперь реши, друг-приятель, такую задачу: а сколько это крови людской, а? Что, молчишь? Вот почему и сказал я тебе: опасный ты, Бусыгин, человек, о цене человеческой жизни не думаешь. Работу тебе поручили ответственную, а она сама ведь не делается — руки ее выполняют, умелые рабочие руки. Умелые, понимаешь?