— Буди здрав, воевода степенный, — поклонился Арбузьев, сняв шлем с головы. — Привет тебе от высоких князей пермских!

— Здравствуй, здравствуй, добрый молодец, — отозвался Пестрый, приветливо кивнув головою. — Спасибо за привет князьям пермским. Чего еще скажешь ты мне, а?

— А ты старшой из воевод московских, так, что ли? — спросил посланец, не убедившись еще в том, что перед ним стоит действительно главный начальник вражьей рати. — Мне, видишь ли, со старшим разговор вести приказано, а посему прости за спрос мой смелый.

— Верно, старшой я воевода, зовут меня Пестрый-князь. Может, слыхал где случаем?

— Про Пестрого слыхать мне приходилося, — оживился Арбузьев. — Про него много всяких сказок идет. Это тот, который…

— Чего который?

— Который Божьей правдой живет. Аль, может, другой еще Пестрый есть, не ведаю я?

— На Москве князь Пестрый я один, а детишки мои молодехоньки еще. А про правду мою как тебе сказать? Много ведь люди и хвалят кого понапрасну… А ты из каких будешь?

— Из Новгорода Великого я, сын боярский.

— Ишь ведь куда ты попал! А теперича, значит, князьям пермским ты служишь, да?

— Служу, пока хочу, вестимо. А не захочу — человек я вольный, как птица небесная!

— А ну-ка, говори мне, птица небесная, — ухмыльнулся воевода, которому открытый вид новгородца очень понравился, — чего твои князья восхотели? Не сдаются ли они на милость государя московского, как того я советовал бы им? Аль, может, упрямятся они? Так, право, по мысли моей, не стоило бы нам кровь проливать друг у друга. Лучше бы добром да миром дело кончать. А крови проливать мне не хотелось бы.

— Князья тоже не желают кровь проливать, — сказал Арбузьев. — Люди они кротости беспредельной, рады на мир идти. Оба они послали меня к твоей милости боярской…

— А как зовут князей твоих, скажи-ка ты мне? — перебил Пестрый, спохватившись, что он еще не знает, от каких именно князей явился новгородец.

— Главный князь пермский Михаил, что в Покче живет, а другой князь — Матвей, который Изкаром владеет. От них и пришел я к тебе, воевода могучий. Они под Изкаром стоят с воинством несметным, ждут прихода незваных гостей, чтоб угостить их чем Бог послал…

— Хе, хе, хе! — засмеялся боярин. — Люблю я принимать угощение, от чистого сердца которое. Только неужто князь Михаил успел уж к Изкару подойти, коли он недавно еще в Покче рать собирал? Не путаешь ли ты, добрый молодец?

— Зачем путать? — хладнокровно возразил новгородец. — Не привык я лжу говорить, не сумлевайся в словах моих, боярин именитый. Верно, под Изкаром князья Михаил да Матвей стоят. И повелели они сказать твоей милости боярской: зачем-де нам в битве народ губить? Зачем напрасно кровь проливать? Не лучше ли полюбовно-де нам сладиться? Потому как люди православные мы тоже, значит, братья москвитян по вере своей…

— Тоже братья… смехота одна! — фыркнул было один отрядный начальник, стоявший поблизости, но Пестрый так строго поглядел на него, что тот сразу осел на месте и сделал серьезное лицо, сконфузившись собственной бестактности.

— Добро, добро, — кивнул воевода новгородцу. — Значит, покоряются князья твои под нозе государя Ивана Васильевича, так, что ли?

— Не покоряются они, княже-воевода, под нозе Ивана Московского, а откуп ему предлагают, дань платить согласны, вроде дымового вашего. А вольностями своими не поступаются.

— А мне приказ такой дан, — внушительно заговорил Пестрый, — покорить Пермь Великую под нозе князя-государя Ивана Васильевича, чтоб, значит, ни о каких вольностях и разговору не было. И должен я приказ этот исполнить. И исполню я сие неукоснительно! А там уж как знает государь. Может, и даст он опять вольность народу пермскому. Но в том я ручаться не могу, вестимо. А посейчас я исполняю волю пославшего меня и должен пермян покорять, хоть тоже, по правде сказать, не по душе мне кровь проливать христианскую!..

— Значит, не согласен ты, князь-воевода, на откуп, сиречь на дань народную? — спросил Арбузьев и прямо поглядел в глаза Пестрому.

Последний отрицательно потряс головой.

— Не во власти моей, добрый молодец. Пускай князья пермские без уговора всякого Москве поддаются, тогда и потолкуем мы о дани народной. Может, и смилуется государь, вольность кой-какую оставить, а мне приказано только Пермь забрать да совокупить ее с державою московской…

— А и прожорлива же Москва ваша, как щука зубастая! Пощады никому не дает. Ни чести, ни совести у ней нет, а о жалости и говорить нечего. А еще христианством своим величается… Э, да чего толковать! — махнул Арбузьев рукою, сурово нахмурив брови. — Не по правде живут у вас на Москве, воевода степенный. Кровью людской упиваются. Недавно еще Новгород наш злосчастный разорили, а теперича на пермян пошли. Может, море крови такое же прольется, как и у нас в те поры в Новгороде… А ты не серчай на меня, князь-воевода. Поневоле ты сюда пришел, ведаю я, не твоя вина в кровопролитии грядущем. Слыхивали мы про житие твое праведное: таких людей, как ты, днем с огнем поискать надо! Стало быть, не ты виноват, виноват тот, кто послал тебя… А князья пермянские доброй волей своей не поддадутся Ивану Московскому! Так ты и знай, воевода! Либо воля, либо смерть на поле брани, так и велели они сказать. Прощенья просим, княже-боярин пресветлый! — отвесил низкий поклон Арбузьев и, надев шлем на голову, медленным шагом пошел в ту сторону, откуда пришел.

— Да ты скажи князьям, чтоб подумали еще! — крикнул ему вдогонку Пестрый, но посланец только махнул рукой и скрылся в чаще леса.

Досада разбирала Пестрого, когда он внимал язвительным словам Арбузьева, касающимся московской политики. Но все-таки он дослушал до конца переговорщика, высказавшего много горьких истин, не совсем приятных для его боярского слуха.

«А пожалуй, не ложь ведь он говорит, по правде, по совести судит…» — пронеслось у него в голове, но он поспешил отогнать эту мысль, идущую вразрез с его прямою задачею — подавить свободный пермский народ, имевший несчастие обратить на себя внимание властолюбивого деспота московского.

— Не мое дело рассуждать, мое дело исполнять веления помазанника Божия, — решил он и приказал готовиться к бою, но все-таки чувствовал в душе, что много неправды может делать и «помазанник Божий», наделенный теми же качествами, что и простой смертный.

Проводники-пермяне объяснили, что Изкар уже совсем близко, стоит только через небольшое болото перейти, за которым опять будет лесок, а за леском поднимется гора, увенчанная укреплениями городка. Воины прибавили шагу. Начальники отдавали последние приказания, снуя между рядами подчиненных, на ходу растягивающихся в длинную линию, чтобы не дать врагам возможности напасть на них сбоку.

Впереди заметно посветлело. Лес сразу поредел и, наконец, прекратился совершенно, открывая взорам обещанное проводниками болото, лишенное всякой растительности. За болотом опять начинался лес, за которым высоко кверху уходила крутая гора, опоясанная на вершине двумя рядами валов и палисадов, явственно рисовавшихся в воздухе.

И едва московские ратники вышли из лесу на болото, как на них посыпалась туча стрел, сопровождавшихся ревом тысячи голосов, кричавших что-то гневное и угрожающее…

Это было первое приветствие со стороны пермян, полученное русскими завоевателями.

Тяжело было на сердце у князя Микала, когда он выступал из Покчи на поиск московской рати, чтобы дать ей сражение. Предчувствие чего-то недоброго лишило его сна и покоя, заставив пожелтеть его румяное, дышащее здоровьем лицо, исполненное обычно жизнерадостности. Не обольщала его даже многочисленность собственного ополчения, двигавшегося за ним длинною, бесконечною вереницею, извивавшеюся, подобно змее, по узенькой лесной тропинке, ведущей от Покчи к реке Низьве. Князь Микал понимал, что не в количестве ратников дело, насколько это касалось его воинства, двинутого навстречу москвитянам. Дело было в доблести ратной, в решимости умереть за свою родину, в убеждении победить врага, а главное — в том, чтобы противники были равны друг другу на поле брани по опытности и стойкости, чего нельзя было сказать про пермян и москвитян… Но жребий, конечно, был уже брошен. В недалеком будущем предстояло сражение, которое должно было решить: быть или не быть свободной Перми Великой?