— Это которые зырянами зовутся, на тех, что ли?

— Нет, это другой народ, не зыряне[18], а настоящие, коренные пермяне, которые по край Каменного Пояса[19] живут. С Волги-реки к ним попадают.

— Знаю, слыхал о таких. Говорят, там недавно еще вера Христова воссияла по трудам зырянского святителя Ионы?

— Верно изволишь молвить, княже. Десятый уж год пошел, как пермяне владыкой Ионой окрещены. Только нынче смута там творится. Возненавидели пермяне имя русское и, кажись, на веру Христову сердцем восстают…

— Ах, Господи, грех какой! — перекрестился Пестрый. — Чтой-то над ними приключилося?

— А не иначе как дух новгородский в них вселился, — решил дьяк. — Потому как давно они дань платят Новгороду буйному. Ну, и нахватались духу вольного, новгородского, задумали над Москвой посмеяться. Да за одно и верой Христовой пренебречь… Смута такая там пошла, что Боже упаси!..

— Ишь ты, народец какой! Туда же, подумаешь, суются!.. А смута-то какая у них вышла?

— Торговых людей наших обидели они, просто как липок обобрали. Мы, говорит, вашего государя не боимся! Мы, говорит, Москве поклоны не бьем! Мы, говорит, даже новгородцев не особенно жаловали, а москвитян тем паче не трухаем! Вот-де вам сказ наш пермский!.. Ну, и забрали все товары, какие при наших москвичах были, а самих-то их взашей протолкали. Еле добрались они до Москвы, чуть не нагишом пришли. Ладно еще помогли им попы пермские, а то пропадать бы пришлось, как собакам!..

— Ну, дела! Ну, дела! — только развел руками Пестрый. — Не по разуму зазнались пермяне. Большую смелость взяли на себя. А это им даром не пройдет. С государем нашим шутки плохи. Не спустит он дерзость подобную, покажет озорникам, как с русскими жить полагается… Так гневается, говоришь ты, княже великий, а? — Спросил он у дьяка, почтительно стоявшего перед ним.

— Ужасти как гневается! Даже ногой топнул, как услышал о такой продерзости пермской. Проучу, говорит, я этих разбойников! Да и веру православную, говорит, спасать надобно!.. Сами ведь обиженные ему жаловались, всю подноготную выложили, что и как вышло…

— А какие купцы там были, которых ограбили? Как их по имени зовут?

— Были там Семен Живоглот да Степан Курочкин с товарищами. Чаяли с большими барышами вернуться, а пришлось с сумой за плечами…

— Знаю я Сеньку Живоглота, — поморщился Пестрый. — Первый обманщик на Москве! А Степана Курочкина не ведаю.

— Курочкин тоже не плоха блоха, — подсказал дьяк, — но все же Живоглота получше будет…

— Вот то-то и есть, друже. Уж ежели такие купцы там были, значит, не зря заваруха поднялась… Надо, брат, умом тут пораскинуть… Надо правду-матку поискать… Да, да. — Он помолчал немного и сказал — А пожалуй, можешь идти, дьяче. Слышал я указ государев, наутрие на совет буду. Да ты выпей, дьяче, медку, веселее ноги понесут! — улыбнулся он и приказал холопам поднести приказному кружку вкусного напитка, от которого хмелели самые крепкие здоровые люди.

Дьяк выпил кружку одним духом, поблагодарил хозяина и удалился, славя боярское хлебосольство.

На завтрашний день, с восходом солнца, с разных концов Москвы стали съезжаться в Кремль знатные бояре и воеводы, призванные на совет к великому князю. Холопы и придворные челядинцы высаживали прибывающих из саней и помогали им подняться на высокое крыльцо великокняжеского дворца, или терема, изукрашенного со всею пышностью того времени. В сенях встречали их дьяки и провожали в приемную палату, способную вместить более сотни человек.

Князь Пестрый приехал в числе других и обменялся приветствиями с боярами, имевшими кроткий и даже униженный вид. Все говорили полушепотом, ожидая выхода государя, пребывающего во внутренних покоях. Разговоры как-то не вязались, да и какие разговоры могли быть, когда многие вельможи только и думали о том, как бы изворотистее отвечать на вопросы великого князя, если он спросит их мнения о чем-нибудь.

«Надо, брат, ухо востро держать с таким державцем, — проносилось в голове у старых бояр, привыкших трепетать перед своими повелителями. — Он, брат, по головке не погладит, ежели что невпопад брякнешь. С ним шутки плохи!..»

И они еще глубже уходили в высокие воротники своих кафтанов, отупело поводя глазами по сторонам.

Большую строгость имел великий князь Иван Васильевич III в обращении со своими боярами. Никто не видел у него потачки. Слов нет, он не был так жесток и суров, как впоследствии внук его, царь Иван Васильевич же Грозный, но и мягкосердечием он не отличался и крепко держал в своих руках вельмож, трепетавших от каждого его взгляда. Бояре забывали в его присутствии свою обычную гордость и заносчивость. Никто не смел при нем затевать ссор и свар, учинять буйств, насилий и вообще недостойных дел, зная, что подобные деяния не останутся безнаказанными, и тем более неизменная смелость суждений князя Пестрого и других немногих сановников на придворных собраниях являлась удивительною, что великий князь временами как будто даже гневался на смельчаков, но потом опять снисходительно улыбался и говорил:

— Ладно, ладно, строптивцы вы эдакие. Выслушал я речь вашу дерзкую… и сильно мне по сердцу она пришлась. Вижу я, по правде вы судите. А правду люблю я слушать…

— И страх их не берет, право! — толковали в Москве про таких смельчаков и завидовали подобной отваге, перед которою бледнела всякая воинская доблесть.

— Счастливчики! Право, счастливчики! Видишь, как голову высоко несут! — шептались трусливые бояре, видя, как Пестрый подошел к кучке осанистых вельмож, спокойно рассуждавших о чем-то неподалеку от дверей, ведущих во внутренние покои. — По правде, по совести они судят… Потому как любит их княже великий… А наш брат и пикнуть не смеет!..

— В душу государеву они влезли, кругом его обошли, ну и болтают что на ум взойдет, благо принимают их словеса за суждение праведное, — замечали другие. — А постращай бы их, к примеру сказать, батогами, живо бы правду забыли!..

— Правдолюбцы, что и говорить! — шипели третьи из отдаленных уголков приемной палаты. — Тоже с советами лезут. А княже великий их слушает. А им чего не праведничать, ежели у них многое множество вотчин да тяглых людей есть! А отбери бы у них вотчины богатые да с сумой бы по миру пусти, каково бы запели тогда? Небось бы забыли про правду!..

Между тем князь Пестрый, не подозревая, что много глаз следит за ним с явной неприязнью, беседовал с князем Данилой Дмитриевичем Холмским, известным своими военными удачами. Тут же стояли князь Иван Юрьевич Патрикеев, князь Василий Иванович Стрига-Оболенский и суровый на вид боярин Василий Федорович Образец, закадычный приятель Пестрого.

— Непременно поход будет нынче, — говорил Холмский Пестрому, расправляя воротник своей ферязи. — Вчера государь о том обмолвился…

— Куда поход? — спросил Пестрый.

— На Великую Пермь! Пермяне обидели наших… каких-то купцов, говорят… Что-то такое там вышло…

— Знаю, слыхал о том деле. И, говорят, крепко обидели?

— Это Живоглота-то Сеньку? — усмехнулся Патрикеев, прислушавшись к разговору. — Знаю я поганую гадину! Недаром Живоглотом его прозвали. Воистину Живоглот настоящий!.. Из-за него бы, вестимо, марать рук не стоило бы. Но дело не в обиде наших торговых людей. У великого князя свои думушки…

— Прибрать бы к рукам надо Пермь Великую, вот что! — буркнул Образец, ни к кому, собственно, не обращаясь. — А посему не упустит государь сего случая. Непременно поход будет на Пермь.

— Что же, в добрый час, — сказал Стрига-Оболенский. — Пермяне под новгородским началом состоят. А новгородцев летось поупарили мы малую толику. Следно и пермян подковать. Только далече эта страна от Москвы. Трудненько добраться до нее будет.

— Ежели повелит княже великий, дойдем и до Перми живым духом! — тряхнул головой Пестрый. — Проходили же через нее воеводы Иван Руно да Иван Звенец в третьем году, когда в Черемисскую землю ходили…