— А я, чадо мое, господине княже великий, — прибавил митрополит, — стану Бога молить за ратников храбрых, кои в дальний поход уйдут. А паче всего, желаю я, дабы вера Христова там сохранилась, ибо худые вести оттуда пришли, будто в умах пермян сомнение велие учиняется насчет истин евангельских. И вот задумал я святое дело поддержать, с воеводами попов да иноков послать в Пермь Великую… но об этом после потолкую я, с кем потребно будет. А теперь аз, пастырь недостойный стада словесного, от души благословляю поход сей, да будет он счастлив для русского оружия и да крови поменьше прольется во имя милосердия твоего, княже великий!..

— Аминь! Да будет так! — заключил великий князь, поднимаясь с места. — И я объявляю поход на Пермь Великую, по совету вашему, князья-бояре, да по благословению твоему, владыка святой, а паче всего по моему хотению личному. Пусть знают пермяне, каково над русскими людьми куражиться!.. Назавтра укажу я о том, каким воеводам ратью водительствовать, а теперь можете уходить, князья-бояре. Спасибо вам за совет ваш разумный.

Он поклонился собранию и вышел из приемной палаты рядом с митрополитом, шептавшим про себя молитву.

Великокняжеский совет был закончен.

С разными чувствами встретила Москва весть о походе на Пермь Великую. Во многих семьях городских и посадских людей были здоровые мужчины, считавшиеся очередными ратниками для пополнения великокняжеских войск. Тут сразу поднялись плач и рыдание, усиливаемое рассказами об отдаленности пермской страны, откуда многие могли не вернуться совсем. Горевали преимущественно матери и жены ратников, страшась вечной разлуки со своими сыновьями и мужьями. Мужчины же с твердостью переносили новую тяготу и говорили, что ради государя да родины всякую невзгоду можно претерпеть.

Зато находились такие люди, для которых поход на Пермь обещал одно удовольствие. Это были бездомные бобыли, вечные искатели приключений, служившие в дружинах разных князей и бояр, считаясь, однако, не холопами их, а вольнонаемными дружинниками. Они, по первому слуху о войне, стекались под знамена великого князя, иногда в составе боярских дружин, иногда же сами по себе и всегда храбро сражались, но зато при всяком удобном случае принимались грабить, не разбирая, по какой стране они проходили — по русской или по басурманской. Впрочем, в пределах московского великого княжения озорство их места не имело, а «пошаливали» они только в областях новгородских, или тверских, или рязанских, на что воеводы смотрели сквозь пальцы. В «басурманских» же землях, будь то владения татар, или литвы, или немцев, или же каких-либо людей лесных — инородцев, разорять народ позволялось всякими способами, а добро народное составляло невозбранную добычу победителей. Оттого-то объявленный поход на Пермь Великую и радовал искателей приключений, — тем более что там, по слухам, имелось много серебра, известного под названием закамского, при мысли о котором у каждого «храброго витязя» посасывало под ложечкой от жадности.

«Вот только большим воеводой назначать кого? — подумывали они, зная по опыту, что от главного военачальника все зависит. — Не дай Боже, ежели какой-нибудь правдолюбец будет, вроде князя Пестрого, али Образца-боярина, али там князя Патрикеева Ивана Юрьевича, али свойственников его князей Ряполовских! Те уж на чужое добро не позарятся, да и нашему брату воли не дадут! А вот ежели бы князя Руно Ивана поставили, он бы нашему нраву перечить не стал, ибо сам любит чужое добро заграбастать. У него уж руки такие загребущие, того и глядят, поди, чего бы в карман себе захватить. Он даже с царя казанского откуп взял, когда мы под Казань ходили ратной чести искать!..»

Об Иване Руно все говорили, что он в 1469 году, в мае месяце, будучи предводителем сильного русского отряда, мог бы легко взять Казань, застигнутую москвитянами врасплох, но после битвы в предместьях города он внезапно приказал отступить к Волге, потом сел на суда и отплыл к Коровничьему острову, где русские целую неделю сидели без дела. Тут к Руно приезжали какие-то таинственные незнакомцы, не то поволжские разбойники, не то татары же и привезли двенадцать мешков с чем-то тяжелым и тщательно увязанным в свертки, из чего дружинники заключили, что воевода взял откуп с казанского царя Ибрагима за уход из-под стен его столицы…

— Ах, хорошо бы было, кабы Руно в Пермь послали! — вздыхали любители чужого добра, побывавшие уже в походах с этим воеводой, но их вожделения не оправдались.

Через два дня после собрания бояр в Кремле по Москве разнеслась весть, что большим воеводой рати, набираемой для похода на Пермь Великую, назначен князь Федор Давыдович Пестрый, а в «товарищи», заместителем ему — воевода Гаврило Нелидов, приходившийся ему дальним родственником.

Этого никто не ожидал. Даже сам Пестрый удивился, когда его позвали в Кремль и объявили неожиданную новость.

— Не ждал я такой милости, княже великий, — говорил он, скромно выслушав указ государев о назначении своем большим воеводой для похода в Пермь Великую. — Ведь многие бояре-воеводы старше меня есть… и поопытнее. Как будто неладно их обходить…

— На то моя воля государская! — прервал Пестрого Иоанн, сделав нетерпеливое движение. — По-моему, ладно я учинил, что обошел двух-трех стариков, которые годятся только в приемной палате сидеть да расправлять свои бороды сивые. По-моему, дело не в старшинстве, а в таланте воинском, а таланта сего у тебя не занимать стать. Ты ведь из первых воевод моих, на тебя я как на каменную стену надеюсь, а потому и порешил тебя в Пермь послать в челе дружин моих воинских!..

Воевода отвесил низкий поклон великому князю.

— Спасибо тебе, государь, за добрые словеса твои! Не знаю, не ведаю я, чем милость твою заслужил?..

— Заслужил ты ее верой да правдой своей, а правдою ведь редкий человек живет. Оттого и люблю я тебя, что завсегда ты правду-матку режешь. А правду люблю я слушать.

Иоанн помолчал немного, подумал и продолжал:

— А теперь скажу я тебе, как надо воевать Пермь Великую. Вот тебе наказ мой потаенный. Все думают, что гневаюсь я на пермян за обиду торговых людей наших. Но я не поглядел бы на то. Купцы сами виноваты. Слишком уж много дерут, алчностью непомерной одержимы. Да и слух до меня дошел, что Сенька Живоглот, суконник, у одного пермянина девку уволок да обесчестил. За то и прогнали их оттуда, а товары себе забрали. Ну, это бы так и следует, не ходи в чужой огород… А вот меня-то зачем же поносить словами непотребными? За это не будет им спасения!..

— Да, может, пустое брешут, государь? — решил возразить Пестрый. — Может, не виноваты пермяне, а лжу-напраслину на них плетут? Кто знает…

— Я тоже мерекаю: может, мол, напраслину плетут? Но, видишь ли, князь Федор, причина-то больно хороша подошла, — присовокупить Пермь Великую к земле московской! Вот я и придрался к такой оказии да порешил воевать пермян. Пусть, с помощью Божьей, ширится и поднимается Русь святая, пусть врагам иноземным будет она на страх и трепет… и да сгинут кровные враги ее, татары ордынские, которых нынче я не страшусь уж нисколечко!..

Великий князь опять помолчал и продолжал снова:

— Так вот, мой названый большой воевода! Даю я тебе заповедь такую. Покоряй под мою руку Пермь Великую, сначала строгость покажи, а потом помилуй их моим именем, как ты позавчера толковал о том. А мирный народ тамошний, особливо женщин да детей, не давай в обиду своим воинам. А то ведь они охочи во вражеской земле поозорничать.

«Эвона! Да разве я не знаю того без приказу нарочитого?» — мысленно удивился Пестрый, но потом тотчас же ответил:

— Слушаю, государь. Неукоснительно по слову твоему сделаю.

— То-то, смотри. Да слышь ты, князь Федор, не забывай, что там крещеный народ живет, православные христиане, как и мы с тобой, только роду не нашего русского. Так вот, как слышал ты позавчера о том, с тобой владыка-митрополит попов да игуменов с монахами пошлет, дабы они людей пермских в истинах Христовых утверждали. Так ты им всяческое пособие делай, этим церковникам да черноризцам, ибо великая от них польза может выйти.