— Понятно, — выдохнул Иван Иванович и прилип к стеклу.
Куда ни поглядишь, всюду торчали белые головы сопок. И сколько ни ехали, все было удручающе однообразным, ни одной сколько-нибудь подходящей долины не встретилось. Так они доехали до двадцать третьего километра. Здесь Фомичев велел остановиться.
Иван Иванович забегал вдоль дороги, пытаясь выбраться на обочину, но утонул в снегу. Куда ни сунься — снег по горло.
— Эх, зря не взял лыжи у Зои, — пошебутился Иван Иванович, — сбегал бы в распадок, а сейчас посмотрю поселок. — И он заспешил к дому с высоким крыльцом.
Федор набросил телогрейку на радиатор и залез в «газик».
Фомичев жадно всматривался в неширокий распадок и все дальше отходил от машины, все надеялся, что вот-вот раздвинутся, раздадутся, расступятся сопки и он увидит широкую желанную долину. Но сколько он ни шел, сколько ни всматривался по обе стороны дороги, видел одно и то же: неширокую пойму с голубым ярким льдом, вмороженные заснеженные тополя вдоль речки. Но и сквозь снег уже угадывалось, что бродит в тополях неукротимая сила, только и ждет, когда вскроются речки, чтобы взорвать изнутри, как выстрелить, голубыми почками. И зальет ветки прозрачной зеленью.
Фомичеву нравится здесь, — если бы стесать вон ту сопку, можно было бы и втиснуться в этот распадок.
Иван Иванович вернулся из поселка, когда Фомичев вытряхивал из ботинок снег.
— Баня есть, и человек двадцать можно распихать по квартирам, а где двадцать, там и сорок. Речка только, с виду широкая, это наледь блестит. Говорят, в иную зиму промерзает до дна. За речкой земля совхозная, собираются свинокомплекс строить…
— Вот ты говоришь, — Фомичев дотронулся до плеча Ивана Ивановича, — плотину ставить.
Иван Иванович даже рот открыл от удивления. Он не помнил, чтобы говорил это, но всего не упомнишь, и сейчас он нашелся:
— Ну, допустим. А сколько отберем суши? Что, тесать гору? А когда базу строить?
— Да-а, а чем еще тесать? — протянул Фомичев и пошел к машине. А Иван Иванович еще стоял над, речкой, которая с маху проваливалась в расщелину гор.
— Эта холера в половодье, поди, бьет, как из брандспойта. Может быть, перехватить ее в самой горловине ущелья? А… — махнул он рукой, — только и будешь заниматься этой водой, — и тоже пошел к машине, где его уже ждал Фомичев.
— Ладно, садись, поглядим, что там дальше.
За ветровым стеклом все так же маячили оплывшие снегом сопки.
Владимир Николаевич порывался несколько раз остановить машину, но, вглядевшись, снова торопил Федора: «Давай, давай, ничего не вижу подходящего». Ему казалось, что вот за тем поворотом должна обязательно быть желанная долина. Но поворот за поворотом, а сопки, то немного отступали от дороги, то жались к ней. Устали глаза от напряжения, И Фомичев, и Иван Иванович всякую надежду потеряли, а подходящего места все не встречалось. Тревожило и то, что все дальше и дальше уводило их от города.
— Будет плечо ничего себе, — сокрушался Иван Иванович.
— Скажи, Федя, если бы мы задумали поставить нашу перевалочную базу подальше от дороги, вот за той сопкой, с чего бы ты начал стройку?
— С Дворца бракосочетаний, Владимир Николаевич.
Фомичев пристально посмотрел на Федора, потом перевел взгляд на Ивана Ивановича.
— Правильно, Федя, мыслишь, по-государственному. Другой бы принялся отсыпать дорогу — ставить мосты, а ты в корень смотришь, хотя хорошее дело браком не назовешь.
Иван Иванович подавил вздох:
— Катя меня отговаривала, не отпускала, как чувствовала — похлебаем мы тут мурцовки.
Иван Иванович прильнул к окну. Изобретательность Федора выручила. Стекла не замерзали. Вроде дело-то нехитрое: посадил на пластилин снаружи стекло, получились двойные рамы. Смотри, вся трасса перед тобой.
Солнце, взобравшись на самую макушку сопки, нервно трепыхалось. «Вот так и наша жизнь, — подумал Иван Иванович, — трепыхаешься-трепыхаешься — не удержишься и полетишь ко всем чертям, не поднимешься, не посветишь. Фомичеву, тому что, еще молодой, на подъеме, ему только и взлетать. И это хорошо, что он, как молодой орел, набирает высоту для полета. Острым взором осматривает землю, и можно быть спокойным за судьбу этой земли, потому что знаешь, на кого оставил. Было время, я тоже любил полет, да слаб на крыло стал. — Иван Иванович поерзал на сиденье. — Был… да сплыл. Теперь только и нужен, чтобы плечо подставить».
А впрочем, чего терзаться-то? Жизнь он прожил хорошую, честную. Не в чем себя упрекнуть. Войну прошел солдатом и сейчас как солдат на передовой — не знает, что ждет, как будет дальше, но готов стоять до конца, разделять с Фомичевым все неполадки, накладки, выговоры, что неизбежны в новом деле. Ведь редко слава сопутствовала первопроходцам. Да и можно ли мыслить о другой жизни? Как и Фомичева, обжигала тревога за колонну. Куда придет, где обогреется, где разместится народ?
Федор резко остановил «газик». Иван Иванович торкнулся в спину Фомичева.
— Уснул, что ли? — обернулся Фомичев.
— Да так, задумался.
Вышли из машины. Осмотрелись. Мимо стремительно пробегали машины, и, несмотря на сильный мороз, в воздухе звенела тяжелая снежно-песчаная пыль. Трасса была голая. Колеса собрали и унесли с нее снег. В бесцветном небе клочками черной шерсти висело воронье. Иван Иванович поглядел на птиц.
Где-то, должно быть, свалка.
Но перед глазами выросла труба. Иван Иванович из-под ладони стал всматриваться: домишки еле угадывались. Лес вытягивался темной полосою и одним концом доставал спуск высоких сопок, другим упирался в белую проплешину мари. За ней черным пятном виднелся то ли бугор, то ли какое-то строение. Иван Иванович никак не мог разобрать. А еще дальше, на горизонте, висела туча с причудливыми краями.
— Не завод ли дымит? — присмотрелся Фомичев. — Любопытно! Ну-ка, Федор, подкати еще.
Дорога вначале увела в сторону, но вот обогнула равнину, заснеженную, гладкую, без единого кустика — по-видимому, озеро, и пошла к поселку, «газик» выбежал на мост, настил моста грохотнул пустой бочкой, и за мостом сразу встали великолепные, тополя, могучие лиственницы, я за ними и домишки и труба.
— То, что надо, — не удержался Фомичев, — это же твоя «Швейцария», Иван!
— «Швейцария»-кошмария, — отозвался Иван Иванович.
«Газик» проскочил трубу, и тут дорога оборвалась. Иван Иванович с силой распахнул дверцу и встал около колеса, Фомичев уже стоял у кромки.
— Ты только, Иван, погляди, какая перспектива открывается, и река вот, можно сказать, под нами, — он топнул.
— Расстояньице, милый мой, учитываешь? Его вышибли из города к черту на кулички, а он рад…
— Да не ворчи ты, — миролюбиво сказал Фомичев, — зато и аэродром под носом.
— Федор, на спидометре-то сколько набрякало?
— От Магадана, что ли?
— Нет, от Луны, — завелся Иван Иванович.
— Спросить нельзя, — обиделся Федор. — Ну сорок семь, вот-вот сорок восемь. То тут остановись, то там постой, я бы давно вас притартал.
— А я разве к этому?
— Тогда не понимаю.
— А что тут не понимать, все пятьдесят, — начал Иван Иванович известный только ему одному подсчет. Сколько берет на борт морской сухогруз? — дотронулся Иван Иванович до плеча Фомичева.
— Смотря какой, — уклончиво ответил тот.
— Ну, скажем, усредненно.
— Тысячу тонн.
— Ага, тысячу, — как бы обрадовался Иван Иванович. — Тысячу на пятьдесят, пятьдесят тысяч тонно-километров — так? Так! Сколько надо транспорта на этом плече? Теперь улавливаете?
— А что ты этим хочешь сказать? Сам смотрел — где ближе?.. Бульдозером ведь не сровняешь эти горы. Нет такого бульдозера, — начал уже сердиться Фомичев.
«Зацепило, — в душе ликовал Иван Иванович. Он еще втайне надеялся, что Фомичев поглядит-поглядит да и повернет доказывать начальству и отвоюет место в черте города. — Перевалочная база в городе, где и магазины, и столовые, и больницы, и школа, и театр. А здесь все надо начинать с нуля. Сколько транспорта потребуется на пятьдесят километров? Тысячу тонно-километров. Какая оборачиваемость, с какой интенсивностью можно выгружать? А еще, если учесть не тысячи тонн грузов, а миллионы, тогда простой только одного теплохода на рейде может раздеть стройку: на штрафы стройка и будет работать. Есть о чем подумать».
