– Вот теперь-то и начнутся беспорядки, – с довольным видом объявил нам Метаксас.

Заезд прошел весьма гладко. Однако, когда победитель вышел вперед, чтобы получить причитавшийся ему венок, из группы «синих» раздался дружный рев:

– Да здравствуют «зеленые» и «синие»!

Мгновеньем позже, с трибуны «зеленых», раздался столь же дружный ответ:

– Да здравствуют «синие» и «зеленые»!

– Партии объединяются против Юстиниана, – тихо произнес Метаксас тоном бывалого школьного наставника. Хаос, наступивший на трибунах ипподрома, казалось, совершенно не задевал его.

– Да здравствуют «зеленые» и «синие»!

– Да здравствуют «синие» и «зеленые»!

– Да здравствуют «зеленые» и «синие»!

– Победа!

– Победа!

– Победа!

Только это одно слово, «победа», во всю мощь изрыгали тысячи глоток.

– Ника! Ника! Победа!

Феодора рассмеялась. Юстиниан, нахмурившись, посовещался с командирами своей императорской гвардии. «Зеленые» и «синие» стали торжественным маршем покидать ипподром, за ними по пятам следовала радостно возбужденная, кричащая толпа, готовая крушить все, что окажется на ее пути. Мы отпрянули подальше назад, стараясь сохранять благоразумное расстояние от взбесившейся толпы. В поле моего зрения попало еще множество в равной степени осторожных небольших групп зрителей, и я понял, что среди них не было ни одного византийца.

На улицах города вспыхнули факелы. Яркое пламя поднялось над императорской тюрьмой. Заключенные были выпущены на свободу, заживо горели тюремные смотрители. Личная гвардия Юстиниана, опасаясь вмешиваться, сумрачно взирала на происходящее. Мятежники начали нагромождать вязки хвороста, доски, ветки деревьев прямо напротив ворот Большого Дворца, расположенного на другой стороне площади, к которой примыкал ипподром.

Вскоре огнем был охвачен весь дворец. Горела и Айя-София Феодосия; бородатые священники, размахивая драгоценными иконами, появились на объятой пламенем крыше, а затем один за другим стали исчезать в огненном аду, бушевавшем ниже. Загорелось и здание сената. Было какое-то мрачное величие в этой оргии всеобщего разрушения. Как только ревущие бунтовщики приближались к нам, мы тотчас же прибегали к услугам своих таймеров и шунтировались вниз по линии, тщательно настраивая их так, чтобы с каждым прыжком удаляться не больше, чем на десять-пятнадцать минут, чтобы не очутиться в самом эпицентре только что возникшего пожара.

– Ника! Ника!

Небо над Константинополем заволокло черным чадящим дымом, все до самого горизонта было объято пламенем. Вытянутое лицо Метаксаса стало грязным от копоти и сажи, глаза возбужденно блестели. Он, казалось, был на грани и мог в любую минуту отколоться от нас и присоединиться к разрушителям.

– Сами пожарные грабят горящие дома, – обратил наше внимание Метаксас. – И смотрите – «синие» поджигают дома «зеленых», а «зеленые» поджигают дома, принадлежащие «синим»!

А тем временем уже начался массовый уход из города: тысячи напуганных горожан устремились к причалам и умоляли лодочников переправить их на азиатскую сторону. Целые и невредимые, мы смело передвигались внутри этого светопреставления. Мы стали очевидцами того, как рухнули стены прежней Айя-Софии, как пламя поглотило Большой Дворец, наблюдали, как вели себя грабители и поджигатели, видели, как насильники забегали в охваченные пламенем переулки, чтобы заполнить пролетарским семенем чрево какой-нибудь зазевавшейся, дико визжащей, облаченной в шелка аристократки.

Метаксас искусно разворачивал перед нами цельную картину бунта; точность выполнения его графика обеспечивалась многими десятками прошлых посещений. Он знал уже совершенно точно, когда нужно очутиться на месте того или иного достаточно примечательного события.

– Теперь мы шунтируемся вперед на шесть часов и сорок минут, говорил он.

– Теперь прыжок на три часа и восемь минут.

– Теперь прыжок на полтора часа.

– Теперь вперед на два дня.

Мы видели все, что только стоило увидеть. Город еще полыхал пожарами, когда Юстиниан приказал епископам и священникам принести реликвии кусочек креста, на котором был распят Христос, посох Моисея, рог овна Авраама, кости великомучеников. Перепуганные до смерти священнослужители прошли смелой процессией по улицам превратившегося в одно огромное пожарище города, умоляя, чтобы случилось чудо, но в ответ получали только каскады осколков кирпичей и камней. Один из военачальников вывел сорок стражников на защиту священнослужителей.

– Это знаменитый Велизарий, – сказал нам Метаксас.

Император издавал одно воззвание за другим. В них говорилось о смещении ненавистных чиновников, однако это не останавливало разгул безобразий: грабились храмы, была предана огню императорская библиотека, уничтожены бани Зевксиппа. 18 января Юстиниан осмелел настолько, что собственной персоной появился на ипподроме, призывая к миру. «Зеленые» затюкали его, и ему пришлось спасаться бегством, когда в него полетел град камней. Мы стали очевидцами того, как мятежники на площади Константина провозгласили императором одного из родственников Юстиниана, некоего Гипатия, полнейшее ничтожество; мы видели войска Велизария, промаршировавшие по пепелищу, в которое превратилась столица империи, на защиту Юстиниана; мы были свидетелями той бойни, которую эти войска учинили над мятежниками.

Мы повидали все. Я теперь понял, почему Метаксас больше всех других домогался и дальше оставаться курьером. Капистрано не жалел своих сил и умения, чтобы показать своим людям наиболее возбуждающие зрелища, но он очень много времени растрачивал зря на ранних стадиях того или иного события. Метаксас же, совершая прыжки с изумительной точностью через дни и часы, разворачивал перед нами катастрофу во всей ее полноте и цельности, пока не привел, наконец, группу к тому утру, когда был восстановлен порядок и потрясенный Юстиниан проезжал верхом среди обуглившихся руин Константинополя. В свете кроваво-багровой зари мы видели, как тучи пепла все еще пляшут высоко в воздухе. Юстиниан внимательно изучал почерневший остов Айя-Софии, а мы изучали Юстиниана.

– Сейчас в его уме, – сказал Метаксас, – зарождается замысел возведения нового собора. Он сделает его грандиознейшим храмом со времен храма Соломона в Иерусалиме. Идемте – мы достаточно насмотрелись разрушений, теперь давайте посмотрим на рождение подлинной красоты. Вниз по линии, все вниз! На пять лет десять месяцев вниз по линии – и нашему взору предстанет Айя-София!

– В свой следующий отпуск, – предложил мне Метаксас, – погости на моей вилле. Я живу там в 1105 году. Это хорошая эпоха в истории Византии.

Правит император Алексей Комнин и правит мудро. У меня для тебя припасена одна крепкая деваха и сколько угодно вина. Придешь?

Я был без ума от этого остролицего коротышки. Наш маршрут подходил к концу, впереди оставалось только покорение Константинополя турками, и тут он открыл передо мною, притом самым потрясающим образом, разницу между вдохновенным курьером и просто очень компетентным.

Только вся жизнь, посвященная одной этой задаче, может привести к таким результатам и обеспечить экскурсантам такого высокого качества демонстрацию событий и нравов прошлых эпох.

Метаксас не просто подводил нас к событиям первостепенной исторической важности. Он показывал нам такое количество событий меньшего масштаба, подбрасывая нас на час туда, на два часа сюда, и создавая у нас на глазах столь великолепную мозаику истории Византии, что она затмевала своим блеском знаменитые мозаики Айя-Софии. Там, где другие курьеры делали, ну скажем, от силы дюжину остановок, Метаксас организовывал не менее пятидесяти.

А особенно обожал он всяких придурковатых императоров. Мы слушали речь Михаила Второго Заики и видели фиглярство Михаила Третьего Пьяницы, посетили даже сцену крещения пятого из Константинов, которому выпало несчастье обгадиться в купели, и поэтому всю жизнь его называли Константином Пачкуном.