– Ты еще губки надуй, клуша.

Вяло переругиваются, и я невольно отмечаю, что они, должно быть, уже невероятно заебали друг друга, но все равно таскаются вместе. Идиотизм. Все вокруг имеет налет идиотизма.

Перед глазами плывет, и я, попятившись, натыкаюсь на стену и едва не падаю, пострадавшей ногой зацепив пустую бутылку. Откатывается в сторону, и ее грохот, кажется, окончательно доламывает мою башку. Нет сил больше.

– Так и чего с ним теперь? Не поиграешь…

– Тогда его, может… того? Как нарушителя и утилизировать по старой схеме?

Дальше уже не слушаю. Слишком смазывается все – сказывается кровопотеря, лишая последних сил. Усмехаюсь даже. Колизей, голова Иль Ре… Ага, как же. Все кончится здесь, на главной улице бывшего Токио. Или не кончится, если произойдет чудо, и меня отыграют назад. Если…

– Да за ногу твою мать, – разочарованно цедит хозяин не дающей осечек Мицуко.

Настолько разочарованно, что я даже открываю глаза. Что, неужели пресловутое чудо, и откуда-то сверху протянули веревочную лестницу?

Чудо, конечно… Не знаю даже, смеяться или плакать. Действительно не знаю, согнуться в приступе хохота или истерически сжаться и взвыть. Потому что очертания высокой фигуры в начале улицы я угадываю безошибочно, как и зачехленную катану в его руке.

Запоздало доносится звук шагов. Настолько четкий, что, кажется, будто вышагивает, стремясь произвести большее впечатление.

Выдыхаю наконец-то, выходит совершенно обреченно.

Ближе и ближе.

Гунджи толкает меня локтем под ребра, чем вызывает приступ отнюдь не эйфории. Морщусь и отползаю назад.

– Слушай, киса, а он случаем не тебя трахает?

Заржать в голос – единственное мое желание. Здравствуй, истерика! В глотке просто нарастают булькающие звуки.

– Трахает. Тоже хочешь?

В ответ – неопределенная усмешка и явное беспокойство на лице. Каратели переглядываются и все же решают остаться, подождать, пока ты не поравняешься с ними.

Я же предпочитаю молчать, не слишком-то вдохновленный приписанной ролью твоей сучки. Но все лучше, чем трупа, если подумать. Потому просто жду, что будет дальше. Жду, но не надеюсь.

Взгляд темных, сейчас отчего-то потускневших, глаз привычно обжигает, вскользь мазнув по моему лицу. На меня, на карателей. Молча, не размыкая губ. Фыркает и разворачивается было, чтобы свернуть на одно из ответвлений улицы.

Я и не ожидал помощи. Разумеется, нет. Не от тебя. Помощь от самовлюбленного больного на всю голову маньяка? Трижды ха!

– Ты идешь? – кидает, даже не оборачиваясь, и я, обеими руками схватившись за протянутую соломинку, отрываюсь от стены и, обходя карателей, ковыляю следом за ним.

– Эй, Шикити! Не наглей, этот пацан…

Нихонто резво выдвигается из ножен на каких-то пару сантиметров, и Киривар тут же затыкает напарнику рот широкой и явно не очень чистой ладонью.

Больше не обращаю на них внимания, не оборачиваясь ни разу, только тащусь за прямой спиной в черном плаще. Тащусь, пока не запинаюсь обо что-то, и в следующее мгновение моя щека отнюдь не ласково касается асфальта.

Шаги все дальше и дальше.

Смыкаю веки и только слушаю. Слушаю затихающее эхо этих шагов.

Едва ли соображаю что-то, едва ли чувствую. Заторможенная усталость не позволяет осмыслить, не позволяет даже самой захудалой мыслишке пробраться в мою голову.

Не хочется двигаться. Так меньше покалывает, напоминает о себе боль.

Не хочется…

Пока совсем тихо не станет.

Пока не отпустит, и моя бедная голова наконец-то полностью опустеет.

Дышать. Только не забывать, только не забывать…

***

Тяжело.

Давит на голову, на лоб, болтами вкручивается в виски.

Нечто липкое и холодное льется на мое лицо и заставляет поморщиться от резкого запаха. И от вкуса, когда попадает на губы. Все еще не могу разобрать, что это. Заторможенно отмечаю только, что явно что-то, что хорошо горит. Виски? Бренди?

Правая скула противно саднит, словно я хорошенько обтерся ей о наждак.

Продолжает капать на лицо, уже стекает по шее, перемещается ниже, к груди, и по тому, как жидкость не находит сопротивления и заставляет кожу покрываться такими же липкими, как и содержимое бутылки, мурашками, понимаю, что тряпок на мне нет, а под лопатками вовсе не твердый асфальт.

Уже интересно… Только бы еще в башке не расцветали фейерверки, а веки не казались тяжелее чугунного моста.

Струйка жидкости тем временем пробирается к животу, и я запоздало понимаю, что сейчас будет. Понимаю и рывком подрываюсь, опираясь на руки и распахивая глаза, с трудом сдерживая злобное шипение, когда алкоголь омыл колотую рану.

Картинка тут же едет, локти дрожат, и я едва не падаю назад, щурюсь, пытаясь настроиться и вернуть зрению резкость.

Первое, что появляется в зоне видимости, это наполовину опустошенная бутылка явно дешевого вискаря и сжимающие ее длинные пальцы.

Жажда напоминает о себе крайне деликатно, просто забравшись шершавыми пальцами ко мне в глотку и как следует ободрав ее.

Выхватываю бутылку и жадно лакаю, приложившись к горлышку. Обжигает пищевод, наполняя пустой желудок, но становится несравнимо легче, когда изодранные до бахромы кромки сознания затираются под действием спиртного.

Падаю назад, продолжая сжимать горлышко пузатой бутыли, затылком встретившись с не самым мягким матрасом, и с удовольствием набираю побольше воздуха в легкие. Разумеется, ребра отзываются тут же. Как и рана на боку – пылает, словно только что ее края оплавили паяльной лампой.

Кошу глаза и вижу, что все не так паршиво, как кажется. Кровотечение вроде бы остановилось, но…

Мои мысли абсолютно равнодушно озвучивает молчавший до этого голос:

– Надо шить.

Тут же меняю положение головы, вскидываясь, так чтобы видеть источник голоса. Впрочем, зачем мне его лицо? Хватило и бледных сжимающих бутылку пальцев.

– А то я сам не догадался… – давлю сквозь зубы, с неудовольствием понимая, что вместе с сознанием возвращаются отнюдь не сказочно приятные ощущения.

Оглядываюсь, стараясь шевелить только шеей, и вижу, что нахожусь в крохотной комнатушке с завешанными пыльными одеялами окнами и единственной тусклой лампочкой под потолком.