«Ва-банк» это, кажется, называется? Плевать, будь что будет, и умирать не так жалко, когда последнее словно - не постыдная мольба.

Между нами полметра, а может, меньше. Смотрю на его ноги.

Проговариваю медленно, стараясь поотчетливее:

- Тогда, может, я и тебе смогу задницу надрать?

Рывок вперед - и звон сброшенных со стола склянок. Тут же глухой отзвук, с которым катана упала на пыльный пол.

Заперт меж его рук, прогибаюсь в спине, пальцами впившись в чужие запястья.

Фиксирую, вроде бы удерживаю, но прекрасно понимаю, насколько смехотворны мои попытки; понимаю, вспоминая нашу последнюю встречу.

«Псина должна знать свое место и скулить»? Черта с два, ублюдок.

Закусываю губу и снова смотрю прямо перед собой, в его глаза. И словно прочитав мои мысли, словно впиваясь демоническими глазами в мелькающие картинки, тем же, что и пару дней назад, размеренным шепотом произносит:

- Я затолкаю эти слова назад в твою глотку.

Движение ресниц, опускает взгляд, и уголок его рта ползет вверх, почти единственным движением, одной линией превращая равнодушную маску в гримасу.

- Ты нарушил правила…

Не даю договорить, ибо знаю, что будет дальше. Чувствую кожей, чувствую так отчетливо, что ломит кости.

И в висках гулко долбит отбойным молотком непостижимая смесь десятка чувств.

Моргаю и тут же решаюсь. Решаюсь «наказать» себя сам, потянуться вниз и отхватить кусок этого «наказания» до того, как оно приобретет другие формы. Отхватить и, впившись зубами, не отпускать, смакуя вкус чужой крови: соленой, щедро выступающей каплями на прокушенной губе, которую я продолжаю терзать, крепко зажмурившись, которую я посасываю, облизывая языком и втягивая в рот.

Вспышка тупой боли, когда чужие пальцы с силой сжимаются на бедрах, а после - звон опрокинутых пробирок и терпкий запах реактивов, когда подхватывает меня и усаживает на стол.

Ладони тут же перебираются на поясницу и под футболку, гладкий латекс холодит кожу, скользя по позвоночнику вверх, задерживаясь на ребрах.

Я был первый, - первый, кто сделал это, но инициатива тут же перехвачена, а сопротивление подавлено. Теперь он кусает, языком толкается мне в рот и, соприкоснувшись с моим, делится все тем же металлическим привкусом.

Но уже не разобрать, чья она, эта алая жидкость, чей вкус мутит мне разум.

Больно, насколько же больно… Агония. И оттого все настолько острое, что никакой чили не сравнится.

Цепляется за воротник футболки пальцами и, дернув вниз, рвет его, чтобы пройтись по ключице и сжать пятерней горло. Мертвой хваткой, как тогда, на улицах Тошимы.

Снова мучает, но на этот раз не унизительный шепот, а горячий язык дополнением.

«Просто прикончи…»

Ладонь быстро находит его затылок, пальцы зарываются в прядки и с силой тянут назад. Делюсь своей мукой.

Делюсь и понимаю, что хрипы душат, что нет больше воздуха, что чернеет даже перед открытыми глазами. Именно тогда отпускает, судорожно хватаю воздух, кое-как отбившись от губ, оказавшихся такими жадными.

Оттаскиваю за волосы, и он, не теряя времени, впивается в мою шею. Укусами. Новой огненной болью.

Клеймит.

Кое-как отдышавшись, наскоро нахожу его руку и, отлепив от своих ребер, пытаюсь стянуть с нее перчатку. Слишком неуклюже и непомерно долго.

Тут же хватает за подбородок. Теплыми пальцами. И словно нарочно, для контраста, ведет ими вниз медленно-медленно, лаская, совершенно невесомо на фоне едких, разъедающих мукой поцелуев.

Возвращается к губам, отвечаю тут же. Снова первый укус за мной, и на этот раз - верхняя. Долго смакую ее, не отпускаю, посасываю, пока его ладони шарят по моей спине, опускаются ниже, к пояснице, и после еще ниже, сжав ягодицы, приподнимая над столом.

Мнет их, сжимает, и мне кажется очень правильной догадка о том, что он безумно, нечеловечески истосковался по физической близости, теплу, которое он отбирает у меня едва ли не насильно, сторицей оплачивая ее все новой и новой волной боли.

Крыша не едет - ее снесло, как соломенный настил во время урагана.

Хочу, безумно хочу; хочу, чтобы было еще больше, еще концентрированнее, насыщеннее, мучительнее, чтобы рвало на части и заставляло содрогаться каждую клетку.

Безумие в чистом виде.

Это чувствуют те, кто ширяется каплей?

Треск ткани, и вместо ворота футболки - свисающая лоскутами материя. Тянусь к его груди, упираюсь в нее ладонями; нащупав кресты, сжимаю их в кулаке.

Хлопок! Резкий, тут же растащенный эхом хлопок в конце коридора.

- Кис-кис-кис! Ты здесь, киса? - и это тоже заботливо доносит услужливое эхо. Как и лязг трубы о гладкие плитки.

Вздрагиваю, да и он тут же отступает назад, проводит пальцами по губам, убирая с них алые капли - совсем такие же, как его глаза, что резким контрастом выделяются на алебастровой коже.

Отдышаться бы… Никак не могу успокоиться, пульс не унять.

- Проваливай, - кивает в сторону виднеющейся лестницы на второй этаж. - И больше не попадайся мне на глаза.

Голос совершенно ровный, ни единого намека на то, что только что… На то, что только что. Только глаза горят, как в лихорадке. Сюрреалистично мерцают; кажется, почти светятся в полутьме.

Быстро подбираю свой нож и, перепрыгивая через ступеньку, забегаю на второй этаж, интуитивно устремляясь в конец коридора и находя там пожарную лестницу.

Приглушенно доносится звон стали, а затем безумный, заливистый смех повернутого на мурках карателя.

«Не показывайся мне на глаза»

Ага, как же.

Часть 2

Ливень.

Всегда чертов ливень, словно небо оплакивает проклятый город.

И лужи алые, напоены кровью. Или все это только кажется больному подсознанию?

Не знаю, уже ничего не знаю.

Ноги едва держат, промок насквозь, футболка, да что там футболка - плотная, казалось бы, куртка отсырела и прилипает к коже.

Рана на предплечье саднит, отдает тупой болью вниз, к локтю, и, кажется, касается даже кончиков пальцев.

Лениво касается шершавым языком, и они конвульсивно сжимаются от тянущей муки.