Как в замедленной съемке: кровь окрашивает его подбородок, струями стекает на грудь, и… я понимаю, что только что сделал.

Запоздало. Осознание. Вместе с болью.

Слишком быстро произошло. Отшатываюсь назад, подволакивая поврежденную ногу, и едва не спотыкаюсь о тело того, кто склеил ласты первым. С опухшим фиолетовым лицом и огромным вывалившимся языком. Он так и не разжал стискивающие горло пальцы.

Знать бы еще, знать бы наверняка, почему так. Почему моя кровь…

Морщусь, понимая, что картинка прилично плывет, и опускаю взгляд вниз. Карман куртки пропитался кровью, и она, просачиваясь, капает на штанину. Поморщившись, приподнимаю ткань, чтобы убедиться, что рана не слишком серьезная, и вспоминаю про еще одного, в капюшоне.

Что будет, если он вернется? И его тоже?..

Сглатываю, но в глотке все равно сухо.

Кое-как согнувшись и зажимая рану рукой, поднимаю нож и, обтерев его о некогда светлые джинсы, возвращаю в ножны.

Уходить. Скорее уносить отсюда задницу и, забившись в отель, зализывать раны.

Правая кисть отказывается функционировать, и сразу не поймешь, ушиб или переломы. Сразу и не поймешь, что произошло…

Оглядываюсь еще раз.

Раз, два, три… Четвертый на крыше. Повезло ему или мне?

Выдыхаю, и ребра отчего-то сковывает тупой опоясывающей болью.

Пропустил удар? Или просто… отдышаться бы.

***

Стоило бы передвигаться быстро, держась в тени. Но относительно первого мне не позволяют кровоточащие раны, а второе… Именно желание остаться незамеченным завело меня в ту проклятую подворотню.

Поэтому шатаясь, словно пьяный, тащусь по главной улице. Пустынной, как и вся Тошима. Пустынная, но отнюдь не заброшенная, не покинутая. Проклятая. Проклятая вечным непрекращающимся дождем, реками крови и Иль Ре. Только проклятие ли это? Проклят ли тот, кто вырезает гниль?

Отрицательно мотаю головой, отгоняя от себя чертову прорву неправильных мыслей. Мне нельзя так думать, мне вообще нельзя о тебе думать. Хотя бы потому, что я не сопливая дурочка, которая верит в принцев и в то, что сиськи действительно вырастут. Хотя бы потому, что меня послали в эту дыру снести твою башку, занять твое место. Ты, наверное, и тогда будешь ухмыляться, а губы застынут, выплюнув презрительное «мусор». Да, скорее всего так и будет, когда мы встретимся в колизее… А если ты? Что, если ты срежешь мою тупую головенку, что вероятнее всего? Будет ли мне страшно?

Поднимается ветер, пробирает до костей. Втягиваю голову в плечи и, накинув капюшон, невольно шмыгаю носом.

Выходит, все же сопливая.

Боль в пояснице давит вырвавшуюся было усмешку.

Не думать. Вообще ни о чем не думать, ибо как только в моей голове начинают крутиться шестеренки мыслительного процесса, так наваливается все разом. «Игура», то, что случилось с Кеске, потому что я не смог… Не смог уберечь его и позволил остаться в городе. За то, что поддался слабости. За то, что так жаждал отвлечься, сбросить груз хотя бы на пару часов. За то, что ввязался в игру, которую затеял ты. Или я? Кто из нас? И когда это началось? Когда я дал тебе на барной стойке или когда ты ушел, ляпнув что-то о моих глазах?

Помню каждое мгновение. И ядовитое «мразь всегда пресмыкается», и вкус твоей кожи.

Особенно вкус. Пару недель прошло, а он, кажется, все так же пощипывает язык.

Нельзя было… Понимаю это так же ясно, как и то, что мне придет окончательный пиздец, если не доберусь до отеля как можно скорее.

Только уже ноги не идут.

Только уже выцвело совсем, а за мной тянется приметный след.

Только обманчивую тишину ночи разрезает до боли знакомый лязг. Лязг стальных когтей.

Близко. Слишком близко, чтобы успеть спрятаться. Поздно.

– Киса? – удивленно выдает белобрысый придурок с низко надвинутым на глаза капюшоном. Придурок, вынырнувший буквально из ниоткуда, из неприметного закоулка прямо за моей спиной.

Выдыхаю, прикрывая глаза.

Да вы издеваетесь… Нет, серьезно. Вы, ублюдочные скоты, там, за ближайшей тучкой! Явно кто-то из вас просрал мою задницу в покер и теперь отдает долг.

– Киса-а-а! – куда увереннее тянет любитель экстремального маникюра и обходит меня кругом, грозит мне всей лапой сразу. – Плохая киса!

Нечто тяжелое звучно вписывается в кладку, кроша кирпич. Безошибочно узнаю Мицуко, любимую Киривара.

Двое, значит. Не разделились.

Морщусь, ощупывая бок и зажимая рану. Пальцы уже коркой покрылись, плохо гнутся, вторая рука и вовсе бесполезна – не смогу даже нож выдернуть, не говоря уже о том, чтоб сгруппироваться и уйти от удара стальных когтей или трубы.

Поэтому просто жду, оставаясь на месте. Жду, пока от меня отвалят или же прикончат, наконец. Равнодушие схватило татуированными пальцами за горло и в ближайшее время явно не отпустит, чему я безмерно рад.

Хватит с меня на сегодня.

Хватит. Я сдаюсь.

– И дальше что? – спрашиваю у светловолосого.

Тот явно теряется и чешет растрепанную голову заостренным когтем:

– Что «дальше что»?

Выдыхаю и уже привычно покусываю язык.

– Парень спрашивает, что мы будем делать с ним дальше, дубина! – тут же разъясняет второй каратель своему туповатому напарнику, сдобрив комментарий увесистым подзатыльником.

Белобрысый не остается в долгу и сам замахивается для удара, но, выхватив еще одного леща, успокаивается и опускает руки.

Отмечаю, что у них это выходит уже почти по инерции, эдакий раскатанный до блестящей ледяной корки ритуал, обязательное действо.

– Как что дальше? Не будешь убегать? – кажется, Гунджи даже растерян.

Убегать, конечно. Я бы с радостью.

Киривар соображает быстрее и заливается хохотом, да так громко, что эхо, подхватив этот медвежий рев, утаскивает его далеко в конец улицы.

– Ну ты и дубина. Разве не видишь? Пацан еле держится, только добить если.

Красный капюшон ложится на плечи, а молодой каратель выглядит явно озадаченным.

Боже, он еще и думает…

– Как? Просто добить? Неинтересно же.