Максим по обломанной ногами сухой сурепке свободно видел их путь. Но вот они пошли по чернобашечнику, траве с гибким стеблем, и следы исчезли. Максим оглянулся. По массиву сурепки позади него лежала хорошо заметная тропа. Так бывает всегда, если осенью пройдут гуськом несколько человек по полю, где растет ломкая, цветущая в мае мелкими желтенькими цветками трава.

«Тропа ровная, как отбитая по линейке. По компасу шли», — определил Максим.

Он вернулся немного назад и, глядя вдоль тропы, наметил направление, по которому прошли охотники. Когда посреди чернобашечника появилась большая поляна седой полыни, Максим вновь различил тропу. Там, где шли люди, кусты полыни поголубели, с них была сбита пыль. Вскоре он уже не искал следов: ему стало ясно, что они вели в заросли. «Ночью, в заросли? — удивился Максим. — Это закоренелые охотники! Их даже зимой не затащишь ночевать в дом. — Он знавал и таких. — Сутками не спят, до места добираются. Зато первый день — чай варят и отсыпаются. От стана ни шагу первый день».

Максим вышел на бугор, окинул взглядом низину, подумал: «Спят, а?» Набрав полную грудь воздуха, сложил ладони рупором и весело закричал:

— Эге-ге-гей!

Прямо из-под ног Максима вскочил насмерть перепуганный заяц и, забыв о том, что ему нельзя быстро бегать под гору, кинулся во всю прыть вниз. Через секунду он уже летел со взгорка кувырком, переворачиваясь через голову.

— Охотники! Держи косого, а то расшибется! Держи! — Максим затряс в воздухе рукой и вдруг осекся, замолчал. Ему опять, как и час назад, показалось, что на него из зарослей устремлены хищные глаза зверя. — Фу, чертовщина какая-то, — сердито бросил он.

Никто не отозвался. Значит, стана здесь никакого не было. Тогда зачем же было идти сюда ночевать? Пройти ночью мимо фермы к зарослям и не чаевничать в них на другой день — это не похоже на охотников.

Максим углубился в заросли.

Когда он пересекал чащу по известной только ему тропинке, к его ферме проскакал всадник. Максим выбежал на бугор. Но конник, пригнувшись к седлу, уже несся дальше, в сторону Даргинского протока. Максим замахал шапкой, закричал: да разве за топотом копыт услышишь далекий крик!.. Всадник не обернулся. Максим торопливо пошел домой, гадая, что за весть привез нарочный.

В комнате на столе лежал лист бумаги. Максим нагнулся, вслух прочитал: «Максиму Вавилову. Плотников, одетых в синие фуфайки и такие же ватные брюки, одного — высокого, широкоскулого, чернобородого, другого — невысокого, узколицего, моложавого, — при встрече задержать и доставить в Бугровой». Так… Подпись старшего лейтенанта Захарова. А что на обороте? — Максим перевернул листок. — «Могут оказать сопротивление». — Максим повел могучими плечами, нахмурил широкие, круто изогнутые брови, прищурил голубые глаза и вновь, все перечитав, задержался на приметах, сообщаемых Кравцовым: один — высокий, другой — невысокий? А ведь ночью он встретил таких.

Он вышел наружу, посмотрел вокруг.

— Жаль, не знал я об этом раньше, — сказал Максим. — Это плотники! И они в зарослях. Уйти дальше они не могли: до взморья далеко…

Максим вернулся и замаскировался в ложбине, откуда хорошо просматривалась вся низина. Когда солнце скрылось за горизонтом, а в кустах начали густеть сумеречные тени, из самых глухих зарослей испуганно вспорхнула стайка чижей, умостившихся было на ночлег, Максим насторожился. Потом, чуть дальше, тревожно затурчав, поднялась кампания юрков и полетела за чижами. «Они!» — догадался Максим. Вскоре из кустов испуганно выскочила лиса и, оглядываясь назад, трусцой побежала на бугор. Останавливаясь, она слушала шорохи и, наконец, прижав уши, торопливо скрылась в траве, а через секунду уже неслась по степи, мелькая рыжим язычком пламени. Чуть дальше трусливой рысью покинул низину разжиревший волк.

«Они! Только от людей может убегать волк… Идут по направлению к Даргинскому протоку!» — решил Максим.

Он отполз в степь, и там, где его уже не было видно из зарослей, бегом кинулся наперерез, туда, где круто обрывались чащи тамариска. Добежав, он замаскировался в густой траве. Не скоро Максим услышал приглушенные шаги. Люди шли настороженно и, когда у них под ногами хрустела сухая ветка, надолго замирали на месте. Максим определил, что они должны были появиться на опушке метрах в десяти от того места, где он затаился. До сих пор Максим надеялся, что они выйдут прямо на него и до малейших движений рассчитал свои действия. Он должен был вскочить, оглушить ударом одного и другого, обезоружить. Теперь все резко менялось: они выходили слишком далеко от него! Если ползти наперерез — услышат.

Вдруг шаги стихли. Потом шорох стал удаляться от зарослей. Люди покидали чащи ползком. Максим на секунду опешил. Что делать? Он не видел их. Бежать к ним — подстрелят. А через несколько минут они свободно могут встать, их уже не будет видно в темноте! И только сейчас Максим осудил себя за то, что понадеялся на свои силы, не созвал людей, не устроил облавы.

— Встать! Руки вверх! — закричал Максим и еще плотнее припал к земле.

Никто не встал. Шорохи прекратились. Наступила тишина. Максим ясно услышал, как недалеко от него зашептались затаившиеся люди. Поднимая ружье, Максим зашевелился, и в ту же секунду щелкнул спуск пистолета. Пуля рванула шапку. Максим выстрелил. Пламя осветило его. Раз за разом заблестели бесшумные выстрелы. Максим протяжно застонал. Двое вскочили и кинулись в разные стороны. Максим на секунду увидел их, выстрелил еще раз и еле сдержал крик от страшной боли в плече, но рядом упал с руганью один из убегавших.

«Один здесь, — обрадовался Максим. — Надо отрезать ему путь в заросли. Оттуда мне его не взять», — и он, сдерживая стон, пополз.

Снова засверкали выстрелы. Максим припал к земле и по шороху догадался, что диверсант ползет к нему. Максим затаил дыхание. Когда разглядел тянущуюся к нему руку с зажатым в ней пистолетом, рванулся вперед и всем телом навалился на диверсанта. Снова блеснуло пламя.

…Этой ночью во многих концах тихой степи услышали ружейные выстрелы. На звуки их поскакали вооруженные всадники.

После похорон Ленькиного отца дед Михей и Ленька вновь вернулись на остров. На похоронах дед вел себя странно. Он не жаловался, не распоряжался дома, хотя невестка сбилась с ног от горя и от хлопот. Еще сидели все за столом, еще вспоминали о хороших делах Прохора Михеевича, и старушки желали ему небесных благ, когда, шумно отодвинув стул, встал дед Михей. Он долго смотрел на Леньку, у которого от слез покраснели глаза. Потом подошел к вдове-невестке, ласково поцеловал ее в лоб. А когда та залилась горькими слезами, сказал:

— Не плачь, не поможет… Ленька вырастет человеком! — повернулся, взял Леньку за руку и вместе с ним вышел.

Ленька не мог понять, что происходило вокруг него. Все смешалось. Сперва исчез дядя Антон, потом умер отец.

Болела голова, он не находил себе места в этой суматохе. Дед забрал его из дома и по дороге к Даргинскому протоку объяснил все так, как понимал сам.

— Они убили дядю Антона и приехали к нам? — переспрашивал Ленька.

— Да, Ленька. Они, наверное, знали про отца твоего, что он нелюдим, все время молчит. Вот, мол, об них мало кто знать будет в поселке.

— А потом… как они его убили? Они же уехали?

— Имущества их нет, значит, приезжали. Видно, поняли, что Прохор догадался, почему овцы гибнут в степи, и отравили его.

На острове Ленька быстро пришел в себя. На самой высокой иве, в центре зарослей, они с сержантом оборудовали наблюдательный пункт. Когда сержант уходил в поселок докладывать капитану — Ленька по целым дням сторожил остров. С дерева ему было все видно вокруг. Остров был не очень большим и окружен огромным болотом. Заросли, вытягиваясь косами, образовывали то узкие, то широкие заливы и бухточки. Камышовые крепи были густо заселены дикими свиньями и волчьими стаями. В бухты часто выходили стадами свиньи пить воду. Иногда они перебирались на остров. Обычно впереди шел огромный, клыкастый кабан. На глуби он поднимал рыло над водой и ухал. Небольшие подсвинки посреди болота не доставали ногами дна и пускались вплавь. Выйдя на берег, свиньи встряхивались, как собаки, вылезшие из воды, потом разбредались по острову, пробирались к толстым ивам и, с удовольствием похрюкивая, подолгу терли спины о деревья. Однажды двенадцатипудовый кабан подошел к иве, где сидел Ленька, и так раскачал дерево, потираясь то одним, то другим боком, что Ленька чуть не свалился сверху, прямо на сверкающие белизной клыки.