— Знаю по себе.

— Хорошо! План?

— Никакого, кроме того, что его записная книжка должна быть у меня, — Горчаков усмехнулся. — Формулу можете оставить у себя. Она не нужна русским!

— Согласен.

…Через два дня Горчакову показали обезображенный труп Тропинина. Вскоре Горчаков был переброшен в Советский Союз. В день его отъезда Крузе вызвал к себе Курта Винера.

— Господин Винер, я могу надеяться на ваше расположение ко мне? — спросил Крузе.

— Да, господин Крузе. Я очень признателен вам.

— Так я и предполагал. Угощайтесь, — он пододвинул пачку сигар, подождал, пока Курт закурит.

Винер, отрезая кончик сигары, заметно волновался. На его лице то появлялась, то исчезала виноватая улыбка. Пальцы чуть вздрагивали.

— Скажите, господин Винер, как отнесутся в вашей семье к тому, если вы… ну, предположим, выедете из Берлина на месяц, а может… и два?

Курт растерянно улыбнулся. Ему вспомнился сегодняшний разговор с женой. Она утверждала, что его отправят из Берлина, ведь на улицу Бисмарка не ходят русские искать работу, зачем же Шварцу переводчик?

— Наверное, жена будет возражать? — помог Крузе.

— Понимаете, она коренная жительница Берлина…

— Она останется здесь, — перебил Крузе. — Выехать придется вам одному. За время вашего отсутствия мы будем платить вам… ну хотя бы в три раза больше, чем сейчас. Согласны?

— Разрешите узнать… — Курт замялся. — Да… Что я должен буду делать?

— Об этом мы поговорим, если вы изъявите согласие. Решайте. Я могу подождать день, ну, два… Да, между прочим, я чуть было не забыл, мы с сегодняшнего дня прибавили вам зарплату. У нас ценят хороших работников.

— Благодарю… Я… согласен, — ответил Курт.

Крузе подал чистый лист бумаги.

— Придется дать подписку, господин Винер, что вы о дальнейшем нашем разговоре никому не расскажите, — Крузе пристально посмотрел на переводчика, — ни слова. Но от вас многое зависит, мы вас просим.

Курт Винер подал подписанный лист обязательства. Крузе, помолчав, продолжал:

— Американское командование задержало одного русского, — Крузе прикрыл глаза, оперся локтями на стол, немного подался вперед. — Оно предполагает, что это крупный военный преступник. Понимаете, господин Винер, речь идет о русском, который истязал людей сперва в Освенцимском лагере смерти, потом — в Майданеке. Его должны судить, но не хватает кое-каких данных. Короче говоря, командование обратилось к нам с просьбой помочь выяснить эти данные.

— Что я должен узнать? Говорите, — решительно поднимая голову, сказал Винер. — Всех, кто служил в Майданеке, я… я ненавижу!

— О, господин Винер! — Крузе настороженно посмотрел на переводчика. Он не предполагал, что этот тихий, исполнительный немец имеет такие твердые убеждения и притом совсем противоположные его взглядам. — Вы не вздумайте его сами придушить, — засмеялся Крузе.

— Что необходимо узнать? — твердо повторил Курт.

— Первое — его точный адрес, где он жил до войны. Желательно знать, кем работал и сколько времени. Неплохо было бы узнать, почему он служил фашистам… Но это не так важно, это между прочим. Главное, господин Винер, — Крузе помолчал, поднялся, — главное я вам скажу, когда вы сообщите жене о своем отъезде.

— Я напишу записку. Извещу ее об отъезде.

— Пишите.

Курт быстро написал несколько слов на листе, отодвинул его от себя, быстро сказал:

— Слушаю вас, господин Крузе!

— Запомните это хорошенько. Будучи в Майданеке, русский уничтожал людей каким-то лучом. Понимаете? Раз — и нет человека. Это — варварство! Это бесчеловечно!.. Из чего он добывал луч — неизвестно. Из какого-то металла. Нужно узнать, какой металл. Где добывали его? Надо вырвать этот секрет у варвара!

— Его… этот луч, надо запретить! — резко сказал Курт. — Разве мало и без того изобретено для убийства людей?!

— Да, да! Вы абсолютно правы! Его надо запретить, но пока он существует — необходимо немедленно искать от него защиту. Вот для чего нужен этот луч. Учтите, что задание очень сложное. Будьте осторожны, — Крузе наклонился к Винеру, тихо заговорил: — Придется прибегнуть к некоторой маскировке, — и он стал рассказывать, что необходимо сделать.

— Согласен.

Крузе вызвал людей. Кивнул им на Курта.

— Приготовить господина Винера для камеры № 5! — Он указал на дверь и обратился к Курту: — Прошу. Надеюсь на вас. Зарплату за будущий месяц я отошлю сейчас вместе с запиской.

Курт, поблагодарив, вышел.

Крузе остался один. Он довольно улыбнулся. Нет, он не так глуп, чтобы отдать себя полностью в руки Горчакова. Если он провалится, жди тогда встречи с ним на том свете. Сгинет Горчаков в России, а ему, Крузе, за ним спешить? Нет, он показал Горчакову труп не Тропинина, нашел со шрамами на руках, с кандальными метками — немцы не скупились на кандалы, такого даже долго не пришлось искать. А вот теперь Крузе попробует вытянуть у русского его секрет и… сумеет! Ход его с Куртом был беспроигрышным.

…Дверь в камеру, где находился Тропинин, с визгом распахнулась. Охранники с остервенением швырнули человека. И снова лязг двери. В коридоре стихли шаги. Человек шевельнулся на полу, застонал.

Тропинин кинул взгляд на волчок надзирателя и, быстро подойдя к стонущему, присел около него. Перевернул его верх лицом, вгляделся, вдруг резко выпрямился и отошел к своей койке: в камере лежал немец-переводчик из лагеря перемещенных лиц.

«Может, это новый прием врагов? Подбросили избитого, искалеченного шпиона?» За долгие годы заключения он знал и такие случаи.

Винер тяжело застонал, широко зевнул разбитым ртом и затих.

«А если кто-то избавился от нежелательного свидетеля своих действий в лагере?» Тропинии отчетливо припомнил лицо переводчика: сперва растерянное, а потом суровое, размышляющее над ответом старика. Переводчик не донес коменданту о его выкрике в ответ на речь агента американской металлургической компании, которым удалось сорвать клеветническую агитацию. Суровая складка легла у рта Тропинина.

Лежащий на полу Винер снова застонал, попытался подтянуть руку к лицу и не смог, бессильно уронив ее на цементный пол.

Тропинин повернулся, прильнул к кружке, прикованной цепью к стене, набрал в рот воды и, подойдя к Винеру, брызнул водой в его разбитое лицо. Потом, опустившись рядом, стал приводить его в чувство.

Июль — вершина лета. Дни бесцветные, вылинявшие от жары. А закаты — розовые. И все из-за легкого, почти прозрачного тумана, поднимающегося над спокойным и плавным здесь Донцом. Длинные косые лучи заходящего солнца не пронизывают насквозь легкого покрывала, повисшего над рекой, а ласково скользят по поверхности. Когда солнце садится, туманы густеют и в вечерних сумерках горожанам кажется, что у стен их города течет белая река. Полноводная, широкая, она заливает прибрежные зеленые тальники, пробирается меж стволов лип, и чудится людям, будто уже и пышные вершины лип поплыли куда-то вдаль. Вот скрылись из глаз дальние, уже смутны очертания ближних, и в сердце невольно закрадывается тревога: не уплывут ли пахучие липы с берегов Донца? Увидим ли мы их завтра?..

Напрасны тревоги — это пришла ночь. Теплая, необыкновенно звонкая и звездная. Короткая.

Еще не успела осмотреть свои владения стремительная в полете ночная сова, а уже по небу заскользил рассвет, и задорный зяблик с вершины могучей ольхи увидел восходящее солнце и запел. Песней разбудил он ярко-желтую иволгу, и она заплакала. Стараясь утешить иволгу, заворковали горлинки, на помощь им поспешили синицы, чижи, береговушки, даже дятлы застучали веселее. И лес запел. Весь он — от края до края — песня, гимн солнцу!

А река кипела туманом у берегов. Белые облака вырывались из-под круч и спешили навстречу друг другу. Столкнувшись на середине, они весело клубились, ворочаясь, как расшалившиеся дети. А когда солнце, поднявшись выше леса, взглянуло на левый берег реки, он вспыхнул сине-зеленым огнем и потух; туманы отступили, и вдоль белого песка затемнел извилистый ручеек — воды Донца. Ручеек побежал вниз, исчез в тени широкого дуба, где притаились туманы, и появился за ними, как родник из кручи, несмелый, будто оглядывающийся. Еще чуть-чуть приподнялось солнце над вершинами лип, и речные туманы зарделись. Утро, шагнув через реку, вошло в городок Крутые Горы.