Подобное разнообразие удивляет и озадачивает, ведь универсальный не меняющийся язык был бы, кажется, идеальным средством общения. То, что язык эволюционировал в сторону раздробления, а не в сторону единой системы, конечно, не случайно. Для ранних человеческих сообществ безопасность была гораздо важнее, чем возможность объясниться с чужаками. В условиях непрекращающихся войн всех против всех языковая раздробленность помогала моментально выявить пришельца, который мог оказаться врагом. Диалекты, как пишет психолог Робин Данбар, «служат знаком принадлежности к группе, позволяющим членам группы легко узнавать друг друга; диалект трудно изучить в совершенстве, как правило, им овладевают в детстве, и меняется он настолько быстро, что указывает не только на место жительства говорящего, но и на то, к какому поколению носителей он принадлежит»{265}.

На войне языковые различия помогают отличить своего от врага. Когда Иеффай с жителями Галаада разбил ефремлян, он выставил стражу на переправах, чтобы уцелевшие враги не смогли уйти за Иордан. «…И когда кто из уцелевших ефремлян говорил: "Позвольте мне переправиться", – повествует с пугающей детальностью Библия, – то жители галаадские говорили ему: "Не ефремлянин ли ты?" Он говорил: "Нет". Они говорили ему: "Скажи: шибболет". А он говорил: "Сибболет", – и не мог иначе выговорить. Тогда они, взяв его, закололи у переправы чрез Иордан. И пало в то время из Ефремлян сорок две тысячи»{266}.

В пасхальное воскресенье 1282 г. сицилийцы восстали против французских оккупантов Карла Анжуйского. «Всех чужаков, которых выдавал акцент, убивали, и, как считают, несколько тысяч французов истребили за считаные часы», – пишет историк Денис Мак Смит о бойне, известной под названием «Сицилийская вечерня»{267}. Здесь шибболетом послужило слово ceci (произносится как «чейчи») – итальянское название нута.

Изменчивость языков отражает мрачную правду: человечество эволюционировало в опасном и жестоком мире, где самую страшную угрозу человеку нес другой человек. Мозаичные языковые кластеры, вероятно, сложились там, где долгое время сосуществовали небольшие племенные группы, ни одна из которых не была способна вытеснить остальные. Даже если первопоселенцы все говорили на одном языке, на территории каждой группы быстро формировался свой диалект как знак общности и защита от чужих. Чем дольше такая ситуация существует, тем заметнее расходятся языки.

Новая Гвинея – классический пример языковой мозаичности – своим великим множеством языков обязана, судя по всему, многовековому застою. Здесь представлены две большие языковые семьи: трансновогвинейская, на языках которой говорит центральная горная часть острова, и австронезийская, которой принадлежат жители прибрежных равнин. Трансновогвинейские – это языки более ранних обитателей острова, возможно, даже первых поселенцев, прибывших сюда 40 000 лет назад, австронезийские же языки пришли, как считается, по цепочке островов вместе с рисоводами и мореходами, мигрировавшими с острова Тайвань.

Каждый из языков Новой Гвинеи насчитывает в среднем 3000 носителей, живущих в десятке-двух деревень. Племенная вражда, а также густой лес, покрывающий горы и долины, – причины крайней балканизации острова. «Политическая раздробленность – реальность жизни для новогвинейских сообществ, – пишет Уильям Фоли, специалист по языкам Новой Гвинеи, – в отличие от большинства евразийских и многих африканских культур у новогвинейских нет истории формирования государства, ни имперского, ни национального. Основной единицей общественной структуры здесь выступает клан, и соперничество кланов и есть основное содержание здешней политической жизни»{268}. Таким образом, богатую языковую мозаику острова создали три фактора: вражда, неспособность ни одной из языковых групп обеспечить себе господство над остальными и продолжительное время расподобления языков.

Тот же процесс, вероятно, развернулся в масштабе планеты, когда современные люди впервые покинули свою африканскую колыбель. С точки зрения лингвистики получился обширный языковой ареал, ведь вышедшая из Африки группа говорила, очевидно, на одном языке. Однако внутри этого ареала образовались враждующие племена, не пускавшие на свою территорию никого, кто не говорит на их языке. Через несколько поколений этот большой ареал «растрескался» в мозаичную зону, составленную из неуклонно расподобляющихся языков. Новая Гвинея и часть Австралии, возможно, представляют собой реликты той первой мозаики. При сильном территориальном инстинкте ранних людей, усугубленном языковыми границами, не приходится удивляться, что до самого недавнего времени люди на Земле, по свидетельству генетиков, практически не перемещались с места на место.

Открытие и освоение новых необитаемых земель тоже означало появление новых языковых моногрупп, но и там после заселения территории обширный языковой ареал мало-помалу распадался на осколки. Южная Америка с ее многочисленными америндскими языками – пример недавно сформировавшейся мозаичной зоны. Но две области Земли заселены столь недавно, что до сих пор остаются языково однородными. Одна из них – Полинезия, другая – Арктика, впервые заселенная после того, как иннуиты научились жить в тамошнем климате.

Если же языковая моногруппа распадется на диалектную мозаику, может ли какой-то процесс восстановить на ее месте однородный ареал? На это способны три силы: климатическое бедствие, переход к производящему хозяйству и война.

Если крупная область Земли обезлюдеет, те, кто придет поселиться в опустевшие места, принесут свой язык. Между 20 000 и 15 000 лет назад последний ледниковый максимум вытеснил людей из северной части Евразийского материка. Те, кто вернулись туда потом, могли быть носителями древнего языка, давшего начало индоевропейской и нескольким другим крупным языковым семьям. Эту предполагаемую древнюю макросемью некоторые лингвисты называют ностратической, а Джозеф Гринберг называл протоевразийской. Или, возможно, евроазиатскому и его языкам-потомкам расчистило путь похолодание позднего дриаса, начавшееся около 13 000 лет назад{269}.

Другим мощным стимулом усиления языковой раздробленности может стать сельское хозяйство. Колин Ренфрю из Кембриджского университета и ряд других археологов, например Питер Беллвуд из Австралийского национального университета (Канберра), считают, что из каждого очага зарождения сельского хозяйства люди расселялись вовне, распространяя и свои языки.