Борис не успел ничего сказать, открыл рот и с ужасом следил за тем, как широкая фигура Журавлева поднималась к клапану аэростата. Его неизменный белый балахон развевался в воздухе, и отважный ассистент больше чем когда-либо походил на огромную чайку, которая качалась на прозрачной веревочной лестнице высоко в сером вечернем небе.

— Дергай за веревку! — раздался сверху голос Журавлева.

Борис дернул и открыл клапан. Из аэростата вырвался воздух, и гондолу резко бросило вниз. Но сразу же вслед за этим Дмитрий Феоктистович бросил новый небольшой шарик с отвинченной пробкой — новую порцию гелия — и аэростат начал ровно и быстро подниматься, пока не скрылся за облаками.

— Уфф! — устало, но довольно вздохнул Журавлев, спустившись с лестницы, и весело посмотрел на профессора.

Но профессор в изнеможении сердито пыхтел и не желал глядеть на обидчика.

Журавлев поманил пальцем Бориса и шепнул ему:

— Ступай, друг, подберись потихоньку к профессору и попроси его рассказать, как он попал к немцам в плен, только на этот раз до конца… И развяжи ему руки.

Борис пополз по гондоле и через несколько минут, после коротких, недовольных, односложных ответов, из профессора наконец вылилось сперва сердитое, но затем увлеченное журчание незабываемой истории, которую прерывали только громкие команды на немецком языке.

— Хальт! Вер да? А вокруг темно и дождь. Ну, понятно, наша разведка…

Тем временем Журавлев, вытащив бинокль, внимательно вглядывался вперед. Граница должна быть уже близко. Но он ничего не сумел разглядеть. Тогда Журавлев надел наушники и начал настраивать свой приемник. Джаз-банд звучал на удивление четко. Казалось, можно было различить утомленное дыхание людей, бивших в тарелки и барабаны. Граница была недалеко. Пора было принимать меры предосторожности.

Опять раскрыт неисчерпаемый источник диковинок — чемоданчик. На небольшую металлическую чашечку для бритья высыпан желтоватый порошок. Порошок облит из бутылки несколькими каплями простой воды. Он слегка зашипел, как шипит сода в стакане воды. Профессору и Борису показалось, что аэростат снова входит в большое белое облако. Но они не обратили на это обычное явление никакого внимания.

Облако, однако, создал не кто иной, как Журавлев — в надежде, что аэростат под этой маской небесного странника благополучно минует опасный участок границы.

Неожиданно загудел мотор. Очевидно, где-то совсем недалеко пролетал самолет. Дмитрий Феоктистович громко откашлялся, затянул свое «тара-тири» и, взяв бинокль, поднес его к глазам. Так он сидел неподвижно до тех пор, пока вскоре в воздухе, где-то сбоку и снизу, не послышался мелодичный, быстро таявший металлический звон, точно ударились друг о друга серебряные кольца. Он на минуту опустил бинокль, снова подсыпал порошка, подлил воды — и пушистое облако, скрывавшее аэростат, понеслось по воздушным путям, проходившим уже над Штатами.

Спустя полчаса искусственное облако развеялось, и путешественники увидели, что они оставили за собой какой-то берег. В чистом, прозрачном воздухе можно было далеко, на самом горизонте, рассмотреть точно граненые, блестящие иглы. Это блестели башни и минареты бывшей турецкой столицы — Константинополя, которая за последние годы превратилась в один из величайших городов мира.

Босфор остался позади. Они приближались к Эгейскому морю — части Средиземного моря, все заметней принимавшего темно-фиолетовый цвет. Красное расплавленное солнце опускалось к самой линии моря. Еще немного — и оно легко коснется своим остро очерченным, словно вырезанным из тонкой бумаги краем резкой границы между небом и морем. Скоро ночь.

Журавлев положил в карман карту воздушных течений, выпрямился и обратился к спутникам:

— Ну, дорогой учитель, вы уже перешли русскую границу к немцам? Уже попали в плен?

Профессор не отвечал.

— Зато я могу вас поздравить — вместо невоспитанного турецкого правительства, которое не встретило нас пушечной стрельбой и восточными сладостями.

— Что? — закричал профессор. — Мы…

— Да, мы в Турции, дорогой учитель, и пусть подданные султана одарят вас расческой из слоновой кости, чтобы причесывать лысину…

— Перестаньте валять дурака, — недовольно сказал профессор, — этого не может быть. Как же вы пролетели мимо пограничной стражи, как же, наконец, вас не поймали в знаменитую металлическую сеть высотой в пятнадцать километров, подвешенную на аэростатах над морем?

— Потому что ловят карасей, да и то на приманку, а я не карась, мой многоуважаемый ученый старец, черт бы вас подрал. Вы не слышали звон?

Профессор был потрясен и тяжело сопел. За него ответил Борис:

— Слышали.

— Ну, так вот. Это я имел удовольствие прорвать ту самую замечательную сеть, которой ваши рыбаки хотели меня поймать. Ну, хватит. Борис, приготовь поплавки. Я открываю клапан.

Медленно съеживаясь, аэростат спустился совсем низко над морем. Борис надул несколько больших кругов, которые должны были поддерживать гондолу на воде, выбросил их за борт, и через несколько минут солнечные брызги Средиземного моря ударились об алюминиевый каркас гондолы. Было уже темно. Только теперь все трое с сожалением вспомнили о консервах, выброшенных в слепом порыве рыбам на удивление.

Профессору позволили вытянуть ноги. Борис приладил к борту лодки два небольших щитка, свернулся бубликом и захрапел. Щитки были запасным ухом и глазом нашего изобретательного ученого. Эти чувствительные стальные мембраны колебались от звуковых и световых волн. При изменении звуков, доходивших извне, они изменяли характер своих колебаний. А за изменением колебаний мембраны должен был последовать негромкий сигнальный звонок телефона, который на ночь подсоединил к уху Журавлев.

В шесть часов утра телефон вдруг зазвонил. Журавлев вскочил и, протерев глаза, вгляделся в утренний туман. Прямо на них шел достаточно большой, белый с синим пароход. Схватив бинокль, Журавлев стал напряженно всматривался в палубу парохода. Но несколько человек в белых костюмах, собравшиеся у перил, выглядели совсем не враждебно. Напротив, они, очевидно, считали сморщенный шар и гондолу с тремя спавшими людьми интересным способом увеселительной поездки, и когда один из спавших — плотный, взъерошенный и белокурый — поднялся на ноги, они приветствовали его радостными возгласами.

Журавлев обрадованно улыбнулся и, нашарив в чемоданчике какой-то порошок, зажег его в чашке для бритья. Яркое, голубое при дневном свете пламя стремительными брызгами поднялось в небо, и с палубы парохода в ответ долетели благодарные аплодисменты.

«Ах вы, губки греческие, — с удовольствием подумал Журавлев, — никаких пограничных миноносцев, патрулей, катаешься себе, как полноправный буржуй, и ни одна из этих набриолиненных голов не сможет себе представить, что по их морю плавают советские граждане».

Потянувшись, он быстро разделся и, дрожа от холода и восторга, бухнулся головой в зеленоватую воду, переливавшуюся под солнцем.

— Брррр… Фррр… Чудесно-о…

Пора было подниматься и лететь дальше. В пустых желудках выл голодный ветер, но нельзя было и думать о том, чтобы застрять где-нибудь вблизи границы.

Через несколько секунд разбуженные Борис и профессор, даже не успев умыться, с сожалением увидели, как Журавлев, еще мокрый и красный, с капельками воды, дрожавшими на подстриженных усах, полез в чемоданчик за новой и последней порцией драгоценного твердого гелия.

Голодные и уставшие, они неслись целый день по сияющему небу Средиземноморья. Внизу под ними звездами, черепахами, причудливыми серыми пятнами проплывало множество островов. Изрезанный, как лист папоротника, берег снова сменило море. Наконец появилась холмистая полоса земли. Как порядковая карта на занимательной лекции по ранней истории человечества, прошла древняя колыбель европейской культуры — Греческий архипелаг, Греция, за ней показалась Италия.