Разве можно говорить о глубине и безнадежности пессимизма и главное об отрицании стремления к добру, читая такие строки:
Не ангелом был Феридун в небесах,
Не мускус, не амбра — он тот же был прах,
Но щедростью, правдой достиг высоты, —
Будь праведен, щедр — Феридун будешь ты.
(см. стихи 2299—2302)
или слова Иреджа, обращенные к братьям-убийцам
Букашки не тронь ты под ношей зерна,
Ведь жизнью своей дорожит и она.
(см. стихи 3365—3366)
Условна грань и между собственно философскими и личными фрагментами поэмы. Личные моменты довольно значительны в философских фрагментах «Шахнаме». Равным образом в личных фрагментах часто появляются философские раздумья.
Биографические фрагменты в основном могут быть сведены к двум группам.
К первой из них относятся фрагменты, в которых Фирдоуси говорит о себе, большей частью о все возрастающих с годами трудностях жизни.
В отступлениях Фирдоуси почти не содержится конкретных фактов личной жизни поэта. Исключением является лишь знаменитая элегия на смерть сына, включенная в главы последней — сасанидской — части поэмы.
Это — маленький лирический шедевр, один из лучших образцов подобного жанра в классической литературе восточного Средневековья. Глубина и сила чувства в сочетании с искренностью и простотой выражения трогают и современного читателя.
Искренне, без риторики звучат и другие личные отступления поэмы:
Вой бури... земля дрожит...
Благо тому, чье сердце радостно и спокойно,
У кого есть деньги, хлеб, вино и сладость к нему,
Кто может зарезать к столу барана...
У меня нет, а счастлив тот, у кого есть.
Смилуйся, Господи, над бедняком...
..........................................................................................
Я слаб, как хмельной, от своих шестидесяти шести лет.
Вместо поводьев — у меня в руках посох,
Тюльпаноцветные щеки стали желтыми, как солома...
Подобными камфоре, седыми стали мои когда-то черные волосы,
От старости сгорбился прямой стан,
Да и в глазах-нарциссах уменьшился блеск...
Другую группу личных отступлений поэмы представляют отрывки, где Фирдоуси говорит о значении и величии своего труда. Только могущество слова преодолевает общий удел — исчезновение. Слово сильнее смерти, в нем вечность. Память не только о сказанном, но и о сказавшем — авторе книги, завершившем большое и нужное, доброе дело, — не умрет, а будет жить в веках.
Наиболее яркое воплощение эта мысль нашла во фрагменте, который называют часто «Памятником» Фирдоуси, имея в виду сходство мотивов и их образного выражения с «Памятником» прежде всего Горация (конец I в. до н. э.), а, следовательно, и с целой серией и предшествующих (Пиндар V—VI вв. до н. э.) и последующих вариантов и отражений «Памятника» в творчестве ряда поэтов мира вплоть др гениального пушкинского: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...»
У Фирдоуси вставной панегирик султану Махмуду заканчивается стихом, где говорится, что автор служил Махмуду, посвятив ему «Книгу царей», чтобы оставить по себе в мире память:
Придут в разрушенье постройки людей
От яркого солнца лучей и дождей.
Стихами воздвиг я высокий чертог,
Чтоб дождь или ветер осилить не мог.
Века пронесутся над книгой — прочтет
Ее всяк живущий, в ком разум живет...
Мотивы «Памятника», не менее ярко и четко выраженные, встречаются неоднократно на протяжении всей поэмы.
От человека не остается ничего, кроме того, что можно сказать о нем.
Если я умру, сохраняя доброе имя, — хорошо,
Мне имя доброе, слава нужна, так как тело — во власти смерти...
И в конце сказания о Зохаке —
Лишь слову сберечь твое имя дано,
Чти слово, поверь, не бессильно оно.
(см. стихи 2297—2298)
Мы не знаем точно последовательности обработки отдельных частей «Шахнаме», но, естественно предположить, что «Памятник» в сравнительно раннем разделе книги оформлен и внесен относительно позднее, вероятно, при окончательном оформлении махмудовской редакции 400 г. Хиджры (1010 г.).
«Шахнаме» заканчивается повествованием о смерти последнего владыки Ирана и прекращении династии, после чего следует небольшое заключение — концовка поэмы, где мы находим, в частности, указания на возраст поэта (близкий к 80 годам), продолжительность работы над поэмой (35 лет), дату завершения «Шахнаме» (400 г. Хиджры) и количество бейтов.
Завершающие поэму горделивые строки звучат:
Труд славный окончен. В родимой стране
Не смолкнет отныне молва обо мне.
Не умер я, жив, — пусть бегут времена —
Недаром посеял я слов семена.
И каждый, в ком разум и мысли светлы,
Почтит мою память словами хвалы.
(Перевод Ц. Бану)
В некоторых рукописях, а также печатных и литографированных изданиях «Шахнаме» к основному тексту приложен текст так называемой «Сатиры на султана Махмуда».
В настоящее время можно считать твердо установленным, что эта «Сатира», приписываемая автору «Шахнаме», в основном грубая подделка, замаскированная стихами, действительно принадлежащими Фирдоуси, имеющимися в тексте поэмы.
Если Низами Арузи (XII в.) приводит в «Чехар-Мекале» только шесть бейтов сатиры, «единственно сохранившихся», то в рукописях XIV в. появляется уже 42 бейта и более, а позднее объем сатиры превысил и сотню бейтов...
«Сатира» буквально росла на глазах. Каждая новая переписка давала лишние бейты. Иногда контекст предисловий наглядно говорит о последующих интерполяциях. Так, в предисловии одной из старых рукописей «Шахнаме» при рассказе о сатире после слов: ин чанд бейт бегофт, т. е. «сказал следующие несколько бейтов» — даны 42 бейта. Объем, явно не соответствующий слову «несколько» (чанд).
Впечатление, что сатира была смонтирована из разных произведений, подкрепляется следующими фактами.
В традиционном тексте сатиры мы находим бейты, связанные с панегирическими в честь Махмуда фрагментами поэмы (например знаменитый «Памятник»). В ряде бейтов перечисляются герои «Шахнаме», но сами стихи оказываются нейтральными по отношению к собственно сатире. Их количество могло бы быть безгранично увеличено.
Еще существенней то, что остальные стихи в большинстве художественно слабые и никоим образом не могли принадлежать Фирдоуси.
Но, отвергая сатиру и как биографический факт и, главное, как произведение Фирдоуси, мы тем самым не снимаем вопроса о глубокой принципиальной сущности конфликта поэта и султана, а вместе с тем, о потенциальной возможности литературного отражения его в словах самого поэта, но, вероятно, в форме, да и по существу содержания не совпадающей с «сатирой». И, по-видимому, не о «сатире», а о каком-то противоречии между поэтом и султаном говорят в высшей степени интересные фрагменты газневидских поэтов ‘Онсори, Феррохи, Мохтари.
