Эти лирические отступления многообразны по содержанию и, взятые в целом, могут быть предметом особого пристального внимания: и сами по себе, и как нераздельная часть поэмы.

Все лирические фрагменты внешне не выделяются из общего ритма поэмы. Это не вставные газели, касыды (оды, элегии), четверостишия (робаи), а тот же месневийный поток общего повествования. Но они могут быть разделены на группы: во-первых, лирические отступления, связанные с посвящением поэмы; во-вторых, дидактические и философские фрагменты (их можно было бы объединить в одну группу); наконец, в-третьих, отступления личного характера.

Лирические фрагменты, связанные с посвящением поэмы султану Махмуду Газневидскому, даже в «Шахнаме» — первой книге иранского средневековья — уже традиционны. Официальные, совершенно обязательные панегирики рассеяны на всем протяжении поэмы. Такая повторяемость, конечно, была необходима, так как огромная поэма могла читаться и читалась не подряд, а отдельными эпизодами, сказами. В силу этого традиция требовала многократного напоминания о посвящении. Прежде всего, следует указать на основное посвящение — касыда в форме месневи, традиционно завершающее общее введение. В этом посвящении Фирдоуси показал свое блестящее профессиональное мастерство, но, отдавая необходимую дань традиции, полностью сохранил собственное достоинство не в пример многим и многим своим современникам и, особенно, позднейшим классическим панегиристам. Далеко не всем из них (речь идет, конечно, о крупных поэтах) удавалось, кланяясь, не пресмыкаться.

Во всей поэме, почти в каждом значительном эпизоде, рассеяны посвящения, иногда сочетающиеся с фрагментами философско-дидактическими или личными, иногда являющиеся самостоятельными вставками. Часто объем их очень невелик, всего один-два бейта;

(см. стихи 167—168)

Часть этих оформляющих фрагментов, подобно приведенному, безлична, т. е. могла бы быть обращена как комплимент к любому покровителю, другие являлись прямым обращением к Махмуду или прозрачным намеком на султана.

Дидактические и философские фрагменты «Шахнаме» трудно выделить в разные группы, но, по существу, они должны бы четко различаться как по содержанию, так и по формальным моментам.

Собственно дидактические фрагменты были традиционными в основном источнике и пехлевийских предисточниках Фирдоуси. Дидактика исключительно богато представлена в пехлевийско-сасанидской литературе. Здесь была масса произведений дидактических жанров, которые переводились или использовались арабоязычной литературой халифата VIII—IX вв. Кроме того, необходимо отметить, что вся пехлевийская литература, независимо от жанров, была насыщена дидактикой. Это имело прочную основу и в традиции книжной и народной мудрости, и в сопутствующих влияниях индийских («Панчатантра», «Калила и Димна» и др.) и греческих (Эзоп) басен и сказок. Дидактические вставки — концовки часто имелись уже в источниках и предисточниках Фирдоуси и просто были сохранены при версификации основного свода.

С основным эпико-героическим (порой романтическим) повествованием сочетаются моральные сентенции, иллюстрированные эпическим басенным, большею частью, примером. Таким образом, в героической поэме «Шахнаме» явственно проступают черты дидактического эпоса, столь богато представленного и в позднейшей классической, особенно в суфийской литературе (Сенаи, Аттар, Са'ди, Дж. Руми, Джами).

Философские фрагменты примыкают к собственно дидактическим, иногда сочетаются с ними, но так или иначе выделяются и в композиционном плане, и в отношении содержания. В них больше личного, чем в собственно дидактических вставках. Но было бы крайностью утверждать, что философские фрагменты всецело принадлежат автору версификации. В некоторых случаях они были, вероятно, в источниках. Фирдоуси. Во всяком случае, введение их в поэму вряд ли можно рассматривать как новинку, инициативу поэта. Фирдоуси максимально использовал и этот традиционный момент, органически слил отступления с повествованием и, сохранив основное направление, развил, углубил, многое — заострил.

Философские отступления Фирдоуси обычно являются завершением раздела: сказа-дастана, «царствования», значительного эпизода. В ряде случаев они даны вначале (как бы философское введение в повествование), а иногда как бы включены в самое повествование. В них автор выражает свое отношение к событиям. Нередко это отношение выливается в яркие протестующие, иногда негодующие строки, хотя преобладающий общий тон их — спокойная объективная мудрость человека, знающего мир и способного и желающего научить других этому знанию и пониманию жизни.

Да, Фирдоуси знает мир и чувствует свое право говорить о нем. Силу и спокойную уверенность дает ему великое знание жизни: Фирдоуси прожил долгую жизнь, обладал большим личным опытом и авторитетом почти столетнего старца.

Но Фирдоуси прожил еще другую — и неизмеримо большую жизнь. Ведь он жил со своими героями, их мыслями и чувствами. Перед его умственным взором прошли века, тысячелетия; сменялись людские поколения, как лес, ежегодно меняющий листву, да и сам рождающийся, растущий и погибающий, чтобы дать место новому... «Gleich wie Blatter im Walde, so sind die Geschlechter der Menschen»[437]

И эта многовековая жизнь Фирдоуси — тоже его личная жизнь, личный опыт поэта-мудреца, каким он остался в памяти народа. В его словах нашли свое отражение мудрость и жизненный опыт людских поколений. А это придает словам Фирдоуси исключительную силу и мощь.

Что же составляет содержание философских отступлений? При относительном разнообразии все они, по существу, являются вариантом основной мысли о закономерности вечного круговорота событий, неизбежности конца того, что имело начало здесь, на земле, т. е. мысли о неизбежности смерти.

Основное положение — о тщете земного величия, о неизбежности страшного конца, к которому надо быть готовым, — варьируется в различных образах-картинах. Смерть — общий удел, но человек должен остаться в памяти людей, мира в своем добром имени, славе, побеждающей самую смерть, в слове, которое сильнее смерти. Особую силу и убедительность этим мыслям придает постоянно подчеркиваемая всеобщность мирового закона исчезновения, смерти. Закон один и для великого владыки — «пастыря», и для «последней овцы в стаде» — ничтожного раба.

Поэма Фирдоуси завершается мрачными аккордами, сопровождающими агонию и гибель страны-государства Ираншехра. Казалось бы, при высоком художественном воплощении это должно сделать «Шахнаме» одним из ярких и монументальных памятников мировой скорби.

Действительно, в поэме Фирдоуси много элегической грусти, особенно при описании конца Ираншехра, но, по существу, нет безнадежности, пессимизма, отрицающего смысл существования, борьбу за лучшее, самую возможность этого лучшего. И если элегический пессимизм философских фрагментов поэмы бесспорен, то все же не он является основным в мировоззрении Фирдоуси.

В самом деле, элегический пессимизм Фирдоуси не схож с удручающим пессимизмом буддизма, который во всяком возникновении уже видит уничтожение. Основная идея буддизма — это понимание жизни как вечного страдания и принципиальное утверждение идеала небытия. Буддисты не только отрицают дело («карма»), в том числе и доброе дело, но и волю к нему («кама»). Часто встречающиеся в поэме выражения: «тленный мир», «дом бедствий» и тому подобные — не мистическое отрицание ценности мира, какое мы видим уже у близких ко времени жизни Фирдоуси суфиев XI—XII вв., а тем более в позднейшем реакционном суфизме. У Фирдоуси нет этого отрицания жизни, а если порой, на первый взгляд, кажется, что есть, то при сопоставлении отдельных фрагментов со всем контекстом произведения кажущаяся возможность такого предположения исчезает.